Михаил Однобибл - Очередь
«Но кто и за что тебя осудил?» – обескуражено пробормотал учетчик. Опять город завлекал его в свои темные лабиринты. Учетчик из последних сил цеплялся за борт повозки. К счастью, спуск кончился. На вопрос Рима зябко повела плечами: «Об этом можно только гадать. Формально меня обвинили в краже из сундука дворничихи материи, той самой, из которой тебе пошили костюм. Но вряд ли это подлинная причина. Ткань досталась дворничихе от предков, давно вышла из моды и сгнила бы в сундуке вместе с другим тряпьем в вечном запасе на черный день, который для городских служащих никогда уже не наступит. Даже несколько яиц, что я решилась вытащить из-под кур для подкрепления твоих сил во время болезни, были нужнее в хозяйстве, чем залежалая материя. Она только место занимала. Но и яйца не повод для такой лютой мести со стороны дворничихи, не так она скупа и мелочна! Скорее всего, я подозреваю, – тут Рима наклонилась к учетчику и зашептала, осторожно показывая узкой ладошкой за спину, – процесс против меня затеял конюх. Он снял у дворничихи комнату и задумал избавиться от меня, неимущей безработной, чтобы не делить кров и стол. Либо он самоутвердился с моей помощью: добился, чтобы хозяйка меня уступила, дал почувствовать, что вместе с ним в дом пришли перемены. Темны причуды, шатки настроения служащих! Вчера конюх расчувствовался и пел на моих проводах, обнимался, шептал, что будет добиваться отсрочки и отмены приговора. До поздней ночи я, хотя ни о чем не просила, слушала, как прекрасно могли бы мы ужиться в доме втроем. Лучше бы дал выспаться, потому что сегодня поднялся ни свет, ни заря, растолкал судью и повез нас в органы исполнения наказаний. Уверена, без него дворничиха не стала бы раздувать дело. Материя украдена давно, но до вселения конюха никто не поднимал шум из-за пропажи. Впрочем, не важно, верны мои запоздалые догадки или нет, потому что они ничего не меняют. Приговоры судов служащих окончательны и обжалованию не подлежат. Так что, Римаша, погуляла по городу, погоняла тополиный пух, половила радугу в веере поливочного шланга, поныряла сквозь стены, погрустила по учетчику – пора и честь знать! Уступи следующим место под городским солнцем. Знаешь, учетчик, ночью, когда все уснули, такая в немоте и темноте тоска меня взяла, так когти запустила – не вздохнуть, а сейчас на ветерке развеялось. Да и кто знает, так ли страшен этап, как его малюют фантазеры очереди, ведь никто оттуда не возвращался и не рассказывал, что там. – Рима оборвала рассказ и стала беспокойно озираться. – Скоро поворот на Большую Советскую, а ты рысишь за мной то ли как жеребенок за маткой, то ли как безутешный родственник за покойницей. Уйди куда-нибудь!»
Однако учетчик не слышал, что она говорила, как не почувствовал прикосновение ее руки, когда девушка, забыв о своем презрении к нему, промокнула кровь на скуле, оцарапанной в беге через овраг. Учетчик во все глаза глядел за Риму. Еще в тот момент, когда она наклонилась вниз, чтобы возница не слышал ее шепот, учетчик увидел на ее спине ремень. Плоская серая лента свисала из-под платка девушки. Не представляя, что бы это могло быть и для чего, учетчик рывком подтянулся, повис и заглянул через борт в повозку. Действительно, на дне жесткого дощатого короба, широко разметавшись, заголив в беспамятстве выше колен мощные ноги, жарко спала дворничиха. Голова тяжело моталась от дорожной тряски. На пунцовом лице золотисто-зеленая красавица муха пила скопившуюся в углу пухлого рта влагу. Однако нельзя было сказать, что дворничиха совершенно не контролирует происходящее. Перед сном она приняла меры (наверно, это было единственное, о чем она позаботилась), чтобы случайно не выпустить второй конец ремня. Истертый брезент до локтя обмотал голую руку. Длина привязи менялась. При желании можно было туго держать Риму за горло. Но сейчас ремень вился по дну телеги между дворничихой и ее бывшей помощницей.
Учетчик втолкнул себя глубже в кузов, чтобы ноги не перевешивали торс, достал из кармана нож, уперся локтями в дно телеги и сжал ремень в горсть. Брезент выглядывал из кулака коротким извивом. Его можно было резать, не тревожа Риму и дворничиху натяжением всей длины ремня. Учетчик проделал все быстро, без колебаний, с привычной загородной сноровкой. Он чувствовал неожиданный прилив бодрости. Куда девалась многодневная вялость! Не видя за его спиной, что он делает, а на вопросы учетчик не отвечал, Рима в нетерпении стукнула его сверху кулачком. Но учетчик уже упруго распрямлялся и в порядке плавно переходящих одно в другое движений вернул нож в карман, спрыгнул на землю, ссадил Риму и снял ее чемоданчик.
Рима в ошеломлении переводила взгляд с учетчика на удалявшуюся повозку и обратно. Потом посмотрела на свисавший из-под платка обрезок ремня. Так на загородных работах лесовальщик мог смотреть на отрубленный палец в секундный промежуток между сверкнувшим по руке топором и первым раскатом боли. Опомнившись, Рима стала жалобно кричать вслед возчику, как будто он не был ее злейшим врагом и зачинщиком высылки из города. К счастью, в этот момент старая коняга вспомнила молодость, или что-то попало под шлею. Она с громким ржанием понесла. Конюх не слышал Риминого зова, он неистово ругался и натягивал вожжи, чтобы остановить лошадь и не вылететь из ныряющей и страшно кренящейся повозки. Дворничиха моталась в кузове, как сноп соломы.
В считанные секунды телега скрылась из глаз. Учетчик взял чемодан и отвел Риму на обочину. Девушка стянула на шею платок, открыв жалкое помертвелое лицо, и в полном отчаянии повторяла: «Что ты наделал? Что теперь будет?» Освобожденная Рима была несчастнее осужденной. Учетчик обнял ее, заглянул в глаза и сказал: «Нет ничего странного в том, чтобы избавить невинную от незаслуженной кары». Однако девушка уперлась локотками в грудь учетчика, ладошками стиснула себе виски и с ужасом смотрела в никуда.
Она набросилась на учетчика с упреками: «Ты не понимаешь! В городе так не делается! Еще не было случая столь дерзкого и циничного самоуправства! Никогда очередники не спасали других очередников от судов штатных городских служащих. Даже во времена Великой Амнистии только из среды служащих выдвигались избавители и защитники!» – «Если служащие так уверены в неотвратимости своих приговоров, а очередники так послушны, то почему тебя конвоировали на привязи?» – возразил учетчик. «Это чистая формальность, – отмахнулась Рима, – знак предстоящей отправки на этап, выставленный напоказ в назидание остальным. Каждый очередник должен заранее трепетать, помня, что и от него город в любой день может очиститься. Если бы прохожие с обочин, на расстоянии, видели нитку, дворничиха вела бы меня на нитке, никуда б я не делась». – «Мы за городом ребята простые, без тонкостей. Поэтому нас предупреждать надо, что вам нравится совать голову в петлю и самим себе противоречить, как ты сейчас. Глядя на тебя, можно подумать, мы прыгнули с повозки не на землю, а в ад, и он вот-вот полыхнет вокруг. Но, если отбросить эмоции, из чего следует, что твое положение ухудшилось? Тебя вели туда, откуда никто не возвращался и не рассказывал, каково там. Я устроил побег. Но и в побег, по твоим же словам, еще никто не уходил. Выходит, мы можем лишь сравнивать одну полную неизвестность с другой, столь же полной, и гадать, какая страшней. Почему ты решила, что вторая?» – «Потому что открытое восстание против сложившегося порядка может навлечь ужасные, непредсказуемые последствия на всю очередь, включая будущих стояльцев, которые еще даже не знают, что когда-нибудь займут очередь, и пострадают уж точно безвинно. Служащие злопамятны, возможности мщения у них огромны, и в средствах они не стесняются. – Рима понурилась и чуть слышно добавила: – Нельзя думать только о себе. Побегу я догонять своих».
Она попыталась высвободиться, но учетчик нежнее и крепче обнял девушку, усадил на чемодан и опустился перед ней на корточки, заглядывая в лицо и не отпуская ее взгляд: «Лучше перестань оборачиваться назад, сделанного не воротишь. Ты видела, в какой тряске они уехали. Твоя судья, без сомнения, проснулась и обнаружила побег. Как она себя поведет дальше, предугадать нельзя, поскольку дерзость-то неслыханная. Может, твоя явка с повинной не умерит ее гнев, не облегчит для очереди последствий содеянного. Наоборот, все станет еще хуже, еще отчаяннее, потому что рядом с тобой она увидит меня. Пусть я жалок в роли горожанина и путаюсь в хитросплетениях вашей мудреной политики, зато помню о простой порядочности. Если моя помощь обернулась медвежьей услугой, я не стану прятаться в кусты, а пойду вместе с тобой и заявлю, что освободил тебя силой против воли. При этом я сразу попаду в поле зрения очереди, фактически сдамся на милость Егоша и ему подобных, не знающих милости, и ко всем нашим унижениям добавится оскорбительная картина торжества этого воронья!» – «Да уж, видно, поздно идти на попятную, – неохотно согласилась Рима после сердитого молчания в ответ на уговоры учетчика. – Но куда же нам деться?» – «Вот вопрос, на который необходимо побыстрее найти ответ, – с ласковой настойчивостью сказал учетчик. – Ведь я чужак, слепой крот, передвигающийся по городу на ощупь, мои глаза здесь не видят. А ты своя, знаешь ходы и выходы. Если мы дальше бежим вместе, то ясно, кто кого поведет». – «Значит, остается одно…» – Рима вопросительно, робко посмотрела в глаза учетчику, и он ответил ей ободряющим взглядом.
