Черникова Елена Вячеславовна - ЗОЛОТАЯ ОСЛИЦА
И когда женщина внезапно сорвалась с его рук и исчезла без разговоров, он не понял. Неужели усомниться во всемогуществе члена? Невозможно.
Правда, он милый и наивный человек? Мне тоже иногда жаль его.
- Какое счастье, что ваша история про Й закончилась! Или не закончилась? - испуганно спросил ночной попутчик.
В троллейбусе по-прежнему было холодно и пустынно. Слово "пустынно" возникло в голове Ли внезапно, как легкий удар. Захотелось декораций.
- Да вы не переживайте; когда надо будет, я декорирую... - сказал ночной попутчик в ответ на ее мысли. - И очень вас попрошу: не затягивайте так надолго остальные буквы. Я понимаю, что ненависть так же запоминается, как и так называемая любовь, но и утомляет не меньше.
- Почитайте мне вы, - попросила Ли. - Я устала.
- У меня осталось не очень много, поэтому не расслабляйтесь. Мы уже приближаемся к вашей остановке...
***
Окончание седьмого рассказа
ночного попутчика
...И качается на люстре.
Люстра неподвижно висит над утомленной компанией. Бражничать устали, переглядываться и спорить - тоже. Ночь. Парадис тихонько предложил Гедату покинуть территорию чужой любви. В глазах хозяйкиного жениха уже давно сквозит отвращение к гостям и словам.
Ли вдруг забеспокоилась о судьбе покинутого ею тела. Страстный прилив последней ностальгической любви к чудесным возможностям живой плоти. Оболочка по имени Гедат успела стать ею, стать е ё оболочкой, немного побеседовать с Ли о жизни да и отпустить от себя. Это произошло так неожиданно быстро, что Ли только сейчас, взлетев на люстру бесплотной сутью, поняла, что покинула Гедата навсегда. Создала его и оставила жить. И вмешаться ни во что, ни в один его сюжет, никогда не сможет. Но где, в таком случае, её собственная прежняя форма? Неплохо бы найти. Ведь она, прежняя форма, очевидно, живет сейчас где-то сама по себе, без оторвавшегося содержания Ли. Без души? Получается, да. Или не живет? Ведь именно прежняя форма, измотав себя, превратилась в Гедата, которого раньше и в помине не было на свете... Стоп! Он был. Ли вспомнила письмо от неведомой Альматры, то письмо, что хранилось в пакете с документами Гедата, на старой бумаге, с любовной песнью внутри!..
Так. Очень интересно. Если была Альматра со страстной любовью, значит, был объект любви. Значит, он уже жил. Но забыл. Гедат забыл, что уже жил. Но это нормально. Не помнить минувшей жизни - более естественно, чем помнить.
Но тогда, может быть, не Ли создала Гедата, а он создал Ли? Нет, опять не получается. Ли еще раз вспомнила солнечное утро, когда она проснулась мужчиной. В его собственной, а не в своей квартире. То есть как не в своей? Там всё было ее. Как накануне вечером. Кроме одежды в гардеробе и парфюмерии в ванной: эти предметы заботливо были мужскими. Почему-то. Да, и паспорт, и вообще все документы.
Вспомнив о документах, она спохватилась: не проверяла пропуск в театр. Его не было? Ведь Ли была примой. Гедат не мог быть примой того же театра. Он вообще был непригоден к этому делу, насколько Ли успела понять его. Надо успеть всё выяснить, пока...
Ли поймала себя на торопливости. Выяснить - пока что? Поспешное стремление всё понять, быстрее охватить, свойственное ей еще при жизни, продолжало сказываться.
Стоп, сказала себе Ли. Спешить мне уже некуда. Но и оставаться здесь, на люстре, нелепо. Гости сейчас разойдутся. Молодые останутся наедине и примутся совокупляться, а я терпеть не могу секс, исполняемый без меня. Или уже могу? Не знаю. В любом случае - я хочу разыскать свою собственную форму. Я не понимаю происходящего. Спросить невозможно. Но я - есть. Я же мыслю... Я могу попытаться еще, хотя бы для себя. Чтобы унять эту страшную тоску, это внезапное полное непонимание.
Она посмотрела вниз: Гедат хмуро переговаривался с Парадисом о "нелепых браках между чужими людьми", а нелепые молодопомолвленные люди переглядывались жадными глазами. Гости, закусив уже по девятой-десятой, глубоко ушли в беседу о жилищной проблеме больших городов и никуда не торопились. Одна лишь дама-поэтесса скучающе посматривала на дверь, как бы не видя вокруг другого поэтического материала.
Я больше не могу, сказала себе Ли. Это не моё. Можно, я уйду?
Она пошевельнула плечами, как живая, и вдруг - о Боже, все эти, тщеславные, - исчезли.
Ли обнаружила себя - над Патриаршими. Вот здесь совсем недавно Аннушка разлила масло...
О! О. Оказывается, теперь всё очень просто. О. Поговорим же. Мне всё мало было, и я не успела, простите все, кто меня знал. Сейчас попробуем успеть. Ну-ка.
Я вижу всё, что вокруг меня. Как слабо человеческое зрение: оно видит только то, что п е р е д глазами! А я сейчас вижу всё вокруг, над, под, как будто я - сплошные глаза!.. И всё слышу, но наоборот: раньше было слышно окрест, а сейчас можно выбрать и прислушаться, и ничто не перекроет, не затмит.
Ли на секунду слетала в консерваторию и, устроившись под портретом Моцарта, послушала оркестр. Играли "Турангалилу" Мессиана. Симфония немыслимой длины и бесконечно насыщенной оркестровки, она всегда пленяла Ли мощью эротического звукового потока, которому отдаешься без раздумий, доверчиво, а потом ходишь и годами думаешь - да как ему такое в голову-то пришло! Загадка органиста и исследователя птичьих голосов Оливье Мессиана сегодня открылась Ли вся, без теней; француз, влюбленный в индийскую и японскую и прочую чувственную древность, он тоже искал с в о и х! О, как она теперь поняла его! Ли непринужденно отключилась от толстенного оркестра и прослушала одну лишь партию волн Мартено. Этот электронный клавишный малыш еще в детстве поразил ее своей неэлектронностью. Будет время, сказала она себе сейчас, разыщу господина Мартено и спрошу, зачем ему понадобился одноголосный органчик со змеино гибким голосом, инструмент-заклинатель стихий, виртуоз нежного внушения... То есть зачем именно ему.
Ли вернулась к ночному пруду и села на белого лебедя, тихо дремавшего у пристани под павильоном. Лебедь вынул голову из-под крыла и осмотрелся в легком беспокойстве. Не разобравшись, он на всякий случай подплыл к своей подруге, поцеловал в крыло и уснул, свернувшись.
Ли усмехнулась и пересела на шею лебеди. Самка не шелохнулась. Вот, сказала Ли, и у лебедей всё так же...
Теперь - домой. Ли вернулась в свою квартиру и принялась ждать Гедата. Озирая мебель, требовательно подобранную всего лишь год назад, Ли удивленно отметила свое безразличие ко всем до единого предметам, цветам, гардинам, шелковому постельному белью, зеркалам... Да, кстати! Зеркала! Те самые, в ванной, которые не отражали друг друга, вися визави!!! Ли ринулась в ванную и попыталась разместиться между серебристыми плоскостями. И так вертелась, и эдак, и всё промахивалась: то на полочку с косметикой угодит, то в воду нырнет, то в замочную скважину протиснется, - всё никак! Странно, ужасно странно! Ну а он? Гедат теперь отразится?
Он пришел очень поздно, всё такой же хмурый и взволнованный. Страсть к женщине, бывшей жене Парадиса, затмила бедняге мир. Ли заглянула к нему в брюки: член злобно стоял и терзал своего хозяина. Ли послушала мысли хозяина: они не отличались оригинальностью. Гедат вошел в ванную голый и отразился в обоих зеркалах - одинаково. Ли окончательно перестала беспокоиться о нем. На всякий случай она слетала в недалекое будущее и обнаружила Гедата в постели с упомянутой женщиной, не отказавшей напору дикаря. Ли пробралась в расщелину между любовниками, полюбовалась энергичным ходом их гениталий, послушала ленивые мысли дамы и собственнические планы джентльмена - и весело улетела к Парадису.
Он сидел перед закрытым роялем, положив руки на маслянисто-черную крышку, с серым лицом, тяжело дыша. Он хотел живую Ли. Она не успела надоесть ему, не успела ничего, кроме первой нежности, первых слов, без горечи, без ошибок, - всё только-только начиналось. И вот - кончилось. Парадис почему-то был уверен, что больше не увидит Ли. Отъезд к мифической сестре, невесть чем невесть где заболевшей, всё больше открывал ему глаза на какую-то другую, настоящую правду, о которой нельзя было ни догадаться, ни спросить. Не у кого. Гедат, как уже окончательно понял Парадис, просто забыл о своей кузине. У него страсть. К этой. Парадис почему-то упорно называл бывшую жену - э т а. Без обиды, без трудных воспоминаний, - всё это уже не работало, но имя ее не применялось им даже мысленно.
Парадис помнил шелк ее кожи, как будто в магазине тканей однажды купил настоящий панбархат редкого темно-изумрудного оттенка и обтянул им подушку в спальне. И спал на драгоценной наволочке несколько лет. Такая была жена.
Парадис помнил ее хрустальный голос, как будто любимая виниловая пластинка детства с простой задушевной песенкой, записанная на редкой скорости 45 оборотов, требовала столь же редкой проигрывающей аппаратуры. Хочешь прослушать - возись, ищи аппарат. Такая была жена.
