Черникова Елена Вячеславовна - ЗОЛОТАЯ ОСЛИЦА
Мой любимый А хлопает в ладоши. Уехать в Подмосковье - это и отдых, и срочные переводы можно доделать, он переводчик, и спрятаться от бывшей невесты, допекшей его разборками.
Мы накапливаем небольшой коллектив сокурсников, берем путевки, садимся в электричку и уезжаем.
Двенадцать дней безоблачного блаженства пролетели и закончились. Мне и А удалось прожить их в одной комнате, на одной постели, и грозная администрация не обращала на нас внимания.
Постоянно сияло солнце. У меня сохранилось ощущение полярного дня, полярного сияния, - разноцветного света, сиявшего всегда, в том числе и ночью. Моя любовь к нему в те дни достигла своего совершенного и наисильнейшего выражения. Я перестала беспокоиться о любых его невестах или женах. Каждое мгновение нашей жизни там, в зимнем лесу, в старинной усадьбе - было подтверждением в с т р е ч и. Мы - не прихоть юности. Мы - вечны друг для друга. Разумеется, мы называли это состояние любовью, хотя теперь я знаю, что это было гораздо больше, чем то страшное и хищное занятие, которое принято называть любовью, особенно если параллельно высовывается ревность.
Мужчине и женщине трудно найти свою действительную половину. Чаще ее выдумывают и потом смиряются с выдумкой. Или не смиряются: в зависимости от воспитания и выносливости. Действительная половина - та, которая откололась еще миллионы лет назад, когда мир разделился на два противоположных начала. Та половина, которую с тех пор ищет каждый и каждая. Но это не поиск любви. Если бы вам пришлось веками искать свою заблудившуюся руку или ногу - вы говорили бы своим конечностям "люблю"? Нет. Вы просто восстанавливали бы целостность организма.
Я уже говорила вам, что у нас с А - очень похожие почерки. Всё, что есть проявление души либо разума, у нас вообще устроено похоже. Он мог бы понять меня, скажи я ему следующую дичь: я люблю тебя, а одновременно попала в сети страсти с другим. В одном человеке эти два обстоятельства помещаются легко и свободно. В общественной морали, конечно, не помещаются. А на самом деле - это возможно. Это, кстати, очень красивое сочетание, пробуждающее к жизни всё, что содержится в человеке. В женщине.
Он бы понял меня внутренне, хотя возмутился бы внешне. Он сам такой, в нем могли бы поместиться несколько сильнейших чувств одновременно (так оно потом и было всю жизнь), но в том возрасте клише общей морали еще давили на мозги. Поэтому я не рассказала ему о происшествии с другом-учителем, тем более что А считал моего друга-учителя и своим другом-учителем тоже.
За несколько лет до этих событий был эпизод: мы с А и друг-учитель с женой жили в общей квартире. Две активные пары. Нас разделяла тоненькая стена, через которую был слышен и смех, и слезы. И до сего дня все мы прекрасно помнили ту совместную зиму и ту диспозицию: они - взрослые, женатые, старшие, а мы - шальные влюбленные дети, не вылезающие из постели сутками, отчего подвергаемся шутливой критике взрослой семейной пары из-за стены.
Этой последней зимой жизнь с А была еще прекраснее, но я помнила о грядущем возвращении в Москву и об ожидающем меня друге-учителе. И это не аморально. Это нормально. Если у вас двое детей, или трое братьев, или пятеро внуков, то вас не упрекают в аморальной любви ко всем сразу и не предлагают строго выделить кого-нибудь главного и единственного. А в случае с друзьями - у вас их может быть хоть сорок человек, и о вас доброжелательно скажут: у него много друзей, хороший человек.
В случае с единственными мужчинами и единственными женщинами всё могло бы быть точно так же, если б не социальная нагрузка на семью с точки зрения "с кого спрашивать в случае чего"... Да, если мы договорились о семье и о продолжении рода, то моногамное поведение становится единственно уместным. Но если мы договорились о семье и продолжении рода, если мы вообще способны договориться, то мы уже друзья и партнеры; у нас не любовь со страстью и не конфликт любви и страсти, - у нас общее дело, имеющее отношение к социуму.
И напротив: если вы в принципе не к социуму обращаете своё поведение, а впервые в жизни (и, как выяснилось впоследствии, в последний раз) переживаете полную реализацию пола, и в любви, и в страсти, и в интеллектуальном партнерстве, и в чем хотите, - то в этой опасной для окружающих ситуации нельзя расслабляться.
Когда мы с А вернулись в Москву, январское солнце всё еще светило для нас круглосуточно. Друг-учитель, повстречавшись с нами на лестнице, посмотрел в наши прозрачные глаза, усмехнулся, покачал головой и пригласил зайти в гости. Мы распаковали вещи и пошли в гости. Попили чаю втроем, рассказали про зимний лес и двухметровые сосульки на карнизах усадьбы и разошлись по домам.
Наутро я купила билет на поезд, решив посетить бабушку.
Посетила. Возвращаясь через неделю в Москву, я ощутила каменную тяжесть на сердце и чудовищные предчувствия.
Войдя в свою комнату, я не обнаружила вещей А.
Вскоре пришла моя мусульманочка.
- Где мой А? - спрашиваю у нее, никуда не ездившей на каникулы.
- Да вот зашел как-то, когда ты была у бабушки, взял свою книгу, бумаги какие-то и ушел. Больше не заходил.
- Такого, моя дорогая, не может быть, - говорю я ей, - вспомни еще что-нибудь.
Она вспомнила, что видела А в коридоре вместе с Й.
Я почувствовала, что теряю сознание.
Сползла с лестницы, пришла к другу-учителю, рассказала о поведении вещей А, о репликах мусульманочки, о прогулке А с Й по коридору.
- Значит, стукнули ему, а он гордый, понятно. - Друг-учитель крепко затянулся беломориной.
- Я пойду, - говорю я ему, - поищу его. Надо убедиться.
Я очень быстро нашла А. Трезвый и бледно-зеленый, он сидел в компании гуляк-второкурсников. Там же томно бренчал на гитаре Й, деловито мазала паштет на бутерброды моя мусульманочка, суетились еще какие-то... Я посмотрела на А, он не увидел меня. Я кинула в него бутылку с кетчупом, попала в плечо, но он и этого не заметил. Наигрывающий на гитаре Й отобразил на лице "самое острое удовольствие в сознательной жизни". Он отстоял свое монопольное право менять предметы любви без особого согласования с предметами. Мусульманская девочка домазала бутерброды и подала мужчинам.
Я покинула конгениальный коллектив и пошла к подругам.
Первая, иностранка, пережившая столько волнующих минут с Й, уехала, оказывается, в свою заграницу делать аборт. Вторая, бывшая со мной и А на отдыхе в дивном лесу, сидела дома одна и писала дипломную работу. Я сказала ей, что до сведения А кем-то доведены подробности моих отношений с другом-учителем. Подруга напомнила мне, что предварительные угрозы были и раньше, и что задача осведомителя, наверняка, не нравственного порядка. Скорее всего, это месть. А за что месть - никто не знает, поскольку Й у нас очень загадочная азиатская натура. Не понять нам.
Я доползла до своей комнаты, легла на кровать и попыталась восстановить дыхание. Как вы помните, без А я не очень дышу.
В дверях столкнулись - мусульманочка и моя Вторая, обеспокоенная моим тихим уходом. Они вдвоем подошли ко мне и спросили, что надо сделать. Может быть, если б они промолчали, ничего не случилось бы. Но клапан открылся. Я поняла, что теперь мне лет сто не видать А, и это хуже смерти. Я закричала так, что девушки быстро побежали кто за валерьянкой, кто за холодной водой, притащили большую подушку и придавили меня, чтоб остановить истерику. Они пытались что-то говорить, успокаивать меня, но меня нельзя было успокоить, как нельзя убедить мать на похоронах сына в целесообразности его смерти. Это правомочное сравнение, уверяю вас.
Дальше не помню, провал, потом опять ночь, страх, горе, сухие слезы. Болезнь.
Через несколько дней, когда я уже могла понемногу ходить и говорить, вернулась из-за границы подруга Первая. Приходит ко мне, я сижу в постели, мы беседуем; она рассказывает про свой комфортабельный заграничный аборт. Спрашивает, давно ль я видела её ненаглядного Й.
- Недавно, - говорю. - Он рассказал моему А о моих отношениях с другом-учителем. Хоть и не знает ничего он об этих отношениях, но рассказал. Когда я уезжала к бабушке на неделю.
- Он подонок, - сделала вывод моя подруга, - хорошо, что я так быстро сделала аборт. Я не пойду за него замуж. В нашей стране и своих мерзавцев достаточно, чтоб еще импортировать.
- Ты уверена, что ты не пожалеешь? - спрашиваю я, приподнимаясь над подушкой.
- Уверена, - отвечает подруга мужественно.
Между прочим, она поступила так, как сказала. В тот же день она отправила Й в отставку, не объясняя причин. Он не понял, принялся страдать. Всё равно не понял. До сих пор страдает. Ведь так всё было хорошо придумано: он женится на влюбленной иностранке, уезжает с ней в розовую даль. В те годы, в советские, это было много и очень круто. Свою немеряную нравственную силу он предъявил в Москве, очевидно, как приданое.
И когда женщина внезапно сорвалась с его рук и исчезла без разговоров, он не понял. Неужели усомниться во всемогуществе члена? Невозможно.
