Корреа Эстрада - Дом с золотыми ставнями
На первых порах пришлось мне солоно. Я родилась и выросла в толкотне большого города. И вдруг лес, болото, глушь дичайшая. Мои умения крахмалить юбки, вертеть людьми и заставлять их падать на месте не стоили ломаного гроша.
Я бы пропала, очутись в этом лесу одна.
Но у меня была каменная стена, прятавшая от всех невзгод: мой муж. Он родился в городе и чувствовал себя как рыба в воде в людском море. Но годы кочевок с табуном научили его вещам, о которых я не имела представления.
Чего у нас было в избытке, так это любви. Все остальное приходилось добывать в поте лица.
Главным делом было обеспечить себе пропитание. Это оказалось не так трудно, если умеючи. Факундо показывал мне кусты дикой маланги и юкки. Часто встречались плодовые деревья, начиная с вездесущих кокосовых пальм. Попадались то и дело мамонсийо – в глянцевой жесткой листве просвечивали кисти светло-зеленых плодов в мягкой корке; мелкие – в палец длиной – дикие бананы были слаще садовых, розовая мякоть гуайявы отдавала сосновой смолой, а в белых, величиной с кулак ягодах анона хрустели косточки. В первый же вечер в наш котелок попала небольшая черепаха – хикотеа, а потом мы обнаружили место, куда выходят откладывать яйца кагуамы, черепахи более крупной породы. Съедобны, хоть и не слишком вкусны, оказались и зеленые игуаны.
Наша хижина стояла на берегу безымянного притока Рио-Негро. В его холодную ключевую воду не забредали крокодилы, зато там кишели рыба и утки. Снарядив острогу из крепкого стволика молодой каобы и большой двузубой вилки, Факундо выбрасывал на берег то в серебристой чешуе тилапию, то зубастую тручу с темными полосами по бокам – они норовили укусить даже на берегу, то ленивую толстую черни с усами, как у пьяного шкипера.
А иногда Гром применял уловку, перенятую у знакомого индейца-таино: залезал в воду, соорудив над головой нечто вроде шляпы из травы – получалась эдакая плавучая кочка, и утки беспечно садились рядом, пока проворная рука не хватала одну, а то и двух. Я потрошила их, начиняла зеленью, солила (соль мы имели порядочный запас), обмазывала глиной и разводила сверху маленький костерок.
Через час-полтора надо было достать спекшиеся комья, разбить их и уплетать ароматное мясо.
Где вы, муслины и шелка? Я взяла с собою три платья, самые простые, но носила постоянно только одно. Длинная юбка была большой помехой в скитаниях по лесу, подол оборвался и разлохматился. Тогда я, в сердцах, злая на все юбки мира, отпорола от верха широкий подол и скроила себе штаны, едва прикрывавшие колени, наподобие тех, которые носил мой муж. От прежнего великолепия осталась одна пунцовая повязка, я не хотела с нею расставаться. Взглянуть на себя я могла разве что в тихой воде какой-нибудь крокодиловой лужи, но, признаться, не слишком-то этого хотелось.
Самыми большими неприятностями были комары и крокодилы. Везде, где блестело тихое зеркало мелкой воды, следовало внимательно вглядываться, прежде чем пройти – и очень часто мы не шли через мелководье, заметив подозрительную бурую колоду, или высунутые ноздри, или выпученные глаза. А если уж позарез надо было пройти – шли, выставив вперед прочные, хорошо заостренные копья, и, случалось, протыкали острием эти тупые наглые глаза, но потом спасались бегством, потому что на шум, поднятый одним крокодилом, тут же собирался целый десяток. Зато сколько было злорадного удовольствия, когда Факундо, вооружившись веревкой, ловил одного из них в петлю, а потом, оттащив подальше от воды, глушил дубиной! В таких случаях мы с вечера заготавливали огромный ворох веток гуайявы и ночью разводили костер, дым от которого днем виднелся мили за три.
На решетке из сырых прутьев коптились длинные ремни мяса – на вкус это было не хуже окорока.
С комарами поделать ничего было невозможно. Их оставалось только терпеть.
Мало-помалу мы все дальше и дальше отходили от кромки болота, где стояла хижина, и все дальше углублялись в своих вылазках на лесистую равнину. Мы ходили днем – для этого место было достаточно безопасным. Факундо держал ухо востро и учил этому меня, и я старалась перенимать все, что он знал. Его глаза не пропускали ни одного шевеления в траве или зелени листьев, его уши определяли направление и происхождение любого звука, а его зрительная оказалось память совершенно потрясающей. Он запоминал любую тропку, где мы с ним проходили, непостижимым для меня образом отличал эту поляну от той, совершенно такой же. Он в любую темень или туман определял стороны света и из любого конца этих чащоб всегда выходил к нашей хижине напрямик, совершенно не заботясь о приметах дороги, – он шел к ней так, будто видел ее с высоты полета черной ауры или как будто под его изрытым оспинами лбом кто-то нарисовал подробную карту этого места.
– Что это место! – говаривал он мне. – У меня в голове карта всего этого острова, со всеми его городами и дорогами. Уж я по нему поездил! Только побережье знаю плохо, но стоит мне увидать его хоть раз – запомню и ничего не забуду.
Места были безлюдны, но не сказать, что необитаемы. Небольшие имения были разбросаны по обе стороны залива Кочинос, в каблуке и шпоре Сапаты. В самом же башмаке имений не было, лишь среди сухой "щиколотки" то тут, то там попадались усадьбы белых крестьян – гуахирос. А обширные заболоченные пространства принадлежали крокодилам, комарам и нашему брату беглому. На Сапате обреталось немало беглых, и, случалось, мы с Факундо встречали кого-то из них.
Милях в шести по течению нашего ручейка, невдалеке от его впадения в Рио-Негро, в непроходимой крепи мангровых зарослей жили трое мужчин. Они мне сразу не понравились, и не зря, – но об этом потом. Так же, как и мы, у кромки топи, обитало несколько одиночек, – они встречались нам, бывали изредка в нашей хижине, так же как и мы в их убежищах. Всего мы свели знакомство на Сапате с десятком беглых, но знакомство в приятельство не перерастало. Каждый держался сам по себе, и мне казалось и кажется до сих пор, что народ там скрывался вовсе потерянный, и что убийство белого человека числилось не за мной одной. Но там существовали свои правила этикета, и в соответствии с ними любопытства не полагалось.
В этой сумрачной компании я была единственной женщиной. Объяснить, что это значило? Женщина, встретившаяся мужчинам, иные из которых не видели женщин годами, а если и видели, так лишь издали. Их взгляды обжигали и раздевали. Но Факундо был настороже – его присутствие охлаждало ретивых.
Постепенно мы узнавали и своих белых соседей. На Сапате жили гуахирос – выходцы из Испании, почти все – беднота. Земля была не хуже, чем везде, но ее приходилось отвоевывать у зарослей. Те, кто жил там по десять-пятнадцать лет, становились на ноги. Каторжный труд выдерживали не все. Иной, побившись лет пять, уезжал, проклиная болота на все корки; другой, вспоминая о каменистой почве Андалузии или Валенсии, горбился за работой, благословляя жирную черную землю, и, глядишь, лет через десять обзаводился сомбреро, обшитым галуном, верховой лошадью, плеткой, а в поле и на скотном дворе хлопотали черные слуги.
Но большинство при этом продолжали работать сами, потому что была дорога каждая пара рабочих рук.
В этой глуши, куда годами не ездили альгвасилы и куда не лезли негрерос (потому что в болоте искать беглеца, который знает там все кочки, – лишь губить попусту собак), между гуахирос и симарронами существовал вооруженный нейтралитет. Беглых, конечно, не любили за воровство, хотя и не боялись: в каждом доме имелись ружья и собаки. Начальство с наградой за голову беглого далеко, а болота – близко, а своя рубашка еще ближе к телу, и удобнее не ссориться даже с такими соседями.
Лучше худой мир, чем добрая ссора, из мира проще извлечь выгоду, и заприметив с седла где-нибудь в зарослях курчавую макушку, небогатый гуахиро не спешил гнать лошадь в сторону начальства. Наоборот, чаще он посылал в сторону лесного соседа негра или, если не обзаводился таковым, начинал переговоры сам. Так можно было заполучить почти дармового работника. За пару штанов, медный котелок или мачете негр мог проработать несколько недель где-нибудь на скрытой от посторонних глаз плантации юкки или бониато. А если нежданно-негаданно налетит начальство, к такому работнику посылали кого-нибудь из домашних с наказом испариться немедленно. Была опасность попасть под суд за укрывательство, но всякому хотелось нажиться на дармовщину, и жадность одолевала опасения.
Мы сами до поры до времени не сталкивались с этими людьми, – не было нужды.
Одолевали другие заботы.
Приближался сезон дождей, – время сырости, лихорадок, когда земля даже на возвышенностях пропитывается влагой до того, что пальцем нажми – выпускает воду, когда под крышей по три дня не может высохнуть выстиранная или просто промокшая одежда, когда одеяла отволгают, а тело мерзнет не от холода, а от всепроникающей сырости.
