Эрвин Штритматтер - Лавка
Французские серебряные — это переполняет чашу. Моя жадность превращается в сладкоречивую попрошайку и набрасывается на дедушку, после чего дедушка покупает мне серебряного самца.
Когда я останавливаюсь и у меня есть время заглянуть внутрь, как учила меня баба Майка, я не нахожу в себе ни следа жадности. Жадность приходит извне, ее вызывают у меня различные предметы и люди, а рассказываю я обо всем этом лишь потому, что дедушка возбудил во мне жадность куда больше той, которую я испытал при виде серебряного кролика.
Тетя Маги у нас неродиха. Люди говорят: «Она надорвавшись, ей эвон какие мешки приходится ворочать». Но Ковальская, работница из имения, стоя вскидывает на плечо пятидесятикилограммовый мешок, а у нее, между прочим, трое детей. Верно, тетя Маги поднимала сразу по сто килограммов?
Дядя Эрнст бьет тетю. «А когда попадется, так наособицу», — говорят люди.
Интересно, куда ж это попался дядя?
— Обратно одну бабу обрюхатил, — говорит дедушка, а Полторусенька грозит ему кулаком. Дедушка втягивает голову в плечи.
— Эрнст, бахвал такой, опять возлюбил ближнего своего, там, где у них ноги всего толщей.
Град ударов стучит по его шапке.
Итак, у тети Маги дети не родятся, зато у дяди Эрнста родятся один за другим. В этом году целых два, один — от солдатской вдовы Тайнско, другой — от Анны Швиетцки, батрачки.
Дядя подыскивает молодых мужиков, у которых не хватает духу подойти к девушке и сказать ей: «Слушай, я тебе люблю». Для Анны Швиетцки дядя Эрнст находит недотепу стеклодува, а для солдатской вдовы Тайнско — бобыля шахтера. Он намекает обоим, что поможет им обзавестись хозяйством. Он продает выхолощенного хряка и бычка.
— Шоб навесть порядок! — объясняет он тете Маги и заставляет ее написать две записочки, что стеклодув и шахтер больше к нему никаких претензий не имеют. Оба подписывают. Стеклодува приятели дразнят: «Лихо ты оженился, детей — и то самому делать не надо». Но для стеклодува всего главней сама Анна, а время проходит, и уже ни одна душа не помнит о том, что под фамилией стеклодува подрастает маленький дядя Эрнст.
Наступает вечер. Голые сливы среди полей, уподобясь метлам, выметают за горизонт последнюю полоску вечерней зари. Тетя Маги в деревянных башмаках спешит через поле. Голову она держит набок, из одного глаза текут слезы, другой весь запух, бумазейная кофта разорвана, платок съехал набок.
— Маги, да что это с тобой попритчилось, да что это с тобой? — спрашивает мать.
— Да вот, спотыкнулась и упала прямо на глаз, — отвечает тетка.
Видно, милосердный бог, с которым она в большой дружбе, прощает ей вынужденную ложь в пользу дяди Эрнста. Тетка покупает фунт маргарина и немножко американского смальца, чтобы перетопить его и мазать на хлеб, потому что все наличное масло дядя Эрнст увез на подводе в Дёбен и там распродал либо раздарил стеклодувовым женам.
Моя мать угощает тетю Маги, но та не может успокоиться. Она и ест стоя, и так же стоя глотает солодовый кофе, у нее дела, ей надо домой. Она снимает фартук, сует туда свои покупки, перевязывает его и перебрасывает за плечо. Потом она делает шаг из лавки, останавливается и, повернувшись, говорит матери:
— Ох, Ленхен, коли ты могла бы отдать мне какого ни то из твоих ребят.
Мать не хочет сразу отказывать наотрез.
— Уж и не знаю, какого я могла бы отдать.
Тетя Маги предпочла бы мою сестру, девочка ей больше других по сердцу.
— Ты мне дай твою Маги, — говорит она. — У тебя и без нее трое огольцов.
— То-то и оно, — отвечает мать, — девочки больше ни одной.
— Ну, тогда дай одного парня.
Мать снова отвечает уклончиво:
— Большенький мне уже помогает, а остальные два вроде как маловаты для тебя.
— Ну, тогда отдай маленькую Маги, — не отстает тетка.
Мать больше ничего не отвечает, и тетя расценивает это как молчаливое согласие. Спотыкаясь о борозды, она бредет к себе на выселки. Ей грезится, что ребенок в доме переменит всю ее жизнь. Она представляет, как будет прижимать его к себе, когда дядя Эрнст захочет ее обидеть. Да простит ей милосердный господь эти себялюбивые мечты, ей чудится даже, будто господь выглядывает между звездочками и приветливо кивает.
И вот настает день, когда сестренка по собственному желанию перебирается к Цетчам на выселки. Моя мать уязвлена до глубины души. Она собирает в узелок сестрины платья, и сестра уходит к тете. Значит, больше у меня сестры нет. Но не успеваю я как следует оплакать эту потерю, тетя приводит своего приемыша обратно. Сестра, рыдая, бросается матери на шею, а тетя Маги растерянно стоит рядом.
Детской кроватки у Цетчей не было, сестре пришлось спать в общей между дядей и тетей, постель была сырая, а поцелуи дяди Эрнста колючие, а есть давали хлеб с повидлом да повидло с хлебом, сто жалоб на Цетчей, у которых все не так, как должно быть.
— Да-да, то-то и оно, — вздыхает мать, и видно, как она горда одержанной победой.
Словом, у Цетчей до сих пор нет наследника.
— Хотел бы я знать, — говорит мне дедушка, — кому это все достанется.
Наследовать, завещать, отказывать — в нашем степном краю это очень значительные события. Когда цыплята выбираются из яйца, у них есть при себе провиант дня на два, на три в особом желточном пузыре. Для людей наследство заменяет такой мешок, хотя они могут обойтись и без него.
А дедушка все гнет свое:
— Ох, хотел бы я знать, кому у Цетчей все достанется.
Дедушкино слово для меня все равно что божье. Мало-помалу его слова начинают пускать во мне ростки. Я начинаю прикидывать, какие выгоды я мог бы получить, согласись я переехать к Цетчам: во-первых, три черешни в саду. Я мог бы неделями подряд без передыху набивать живот черешней. Я мог бы пригласить братьев и сестру, когда стану там хозяином. «А медку не хочете? Угощайтесь, угощайтесь, только чтоб желудок не спортить!» Еще я мог бы заводить говорильную машину, слушать музыку и песни. Еще я мог бы кормить своих кроликов травой, которую дядя Эрнст приносит с луга для коров. А сейчас мне приходится рвать ее на обочине дороги. Я мог бы сидеть на лужку у Цетчей возле пруда и наблюдать, как лягвята (так у нас называют головастиков) теряют хвосты, я мог бы пригласить своего дружка Германа Витлинга запрячь лошадь в ворот и кататься как на карусели, пока не затошнит. Я не замечаю, как растет во мне жадность, семена которой посеял дедушка.
Учитель Румпош придумал кое-что новое, он завел у нас урок гимнастики. Каретнику Шеставиче он поручил изготовить и установить под дубам гимнастические снаряды. Один снаряд состоит из четырех опорных столбов, толстых, будто ноги у слона. Каждые два столба соединяет оструганная жердь. А все вместе взятое напоминает перила на мосту через ручей, но Румпош называет это брусья. Другой снаряд похож на виселицу четырехметровой высоты, на виселице болтается канат. По канату нам надлежит карабкаться вверх, добравшись доверху, мы должны шлепнуть рукой по перекладине и опускаться. В школе можно много чего выучить, так принято говорить. Что же мы выучим, забравшись вверх по канату?
Большинство одноклассников лихо взбирается наверх, что твои кошки, а вот я падаю, едва одолев один метр из четырех.
— Еще раз, — командует Румпош.
С превеликим трудом я лезу вторично, но, достигнув метровой высоты, падаю.
— Еще раз, — командует Румпош.
Ладони печет словно огнем. Всякий раз, когда я падаю, одноклассники хохочут надо мной. И все это происходит под дубам, то есть напротив нашего дома.
Я мечтаю, чтобы оттуда вышла моя бабусенька и плюнула на Румпоша. Но Румпош — это Румпош, он окружной голова, органист, регент, депутат крайстага. Ну что такое Полторусенька против Румпоша?
И, однако, за дощатым забором, отделяющим наш двор от деревенского луга, кто-то хлопочет о моей судьбе. Я в пятый раз срываюсь с каната, и тут наш петух начинает горланить так, словно ему вот-вот отрубят голову. И сразу же дедушка перебрасывает его через забор с громким криком:
— Совсем зажрался, проклятущий! Ты перестанешь, наконец, малышей обижать?
Румпош догадывается, кого подразумевает дедушка, и прекращает урок.
Но за ужином мать принимается корить дедушку, он-де оскорбил Румпоша.
— Еще чего! — отвечает дедушка. — Нешто я не могу обругать своего петуха?!
— А ты неуж не можешь поднатужиться и влезть? — спрашивает мать. Значит, она на стороне Румпоша.
Отец ложится на пол и показывает мне, как надо обхватывать канат ногами. Значит, и он тоже за Румпоша.
В этот вечер перед тем, как уснуть, я принимаю твердое решение перебраться к Цетчам. Тогда я смогу ходить в школу в Гулитче. Там куда приятнее, как говорят знающие люди, там учительствует старый Заритц. Заритц носит окладистую бороду и не бьет детей, он мечтает о том, как ему будет хорошо, когда он выйдет на пенсию. «Делайте, что хотите, — говорит он ученикам, — только не шумите».
