Маркус Зусак - Братья Волф
Мяч взмыл вверх и спланировал прямо в рамку, а Стив обернулся и посмотрел на тех людей. Он несколько секунд не отводил глаз, а потом побежал в игру, оставив пивную банку, полупустую и растерянную, скучать у боковой линии.
Наблюдая конец этого происшествия, я не мог не обратить внимания на то, что взгляд у Стива вовсе не был гневным. Скорее уж удивленным. Он мог сделать все, что его душе было угодно. Сказать любые слова. Плюнуть в тех ребят или швырнуть в них той же банкой.
Но все это легко бы могли сделать и они.
Но никакими судьбами они не могли бы просто заново разбежаться, пробить, положить дыню в самую середину рамки и потом поглядеть, как бы говоря: «Ну? Есть еще что сказать?»
Вот так он их и уделал.
Так он и победил.
Он сделал единственное, чего не могли эти.
Едва я это понял — улыбнулся, и даже засмеялся, отчего рассмеялась и Сара, и только мы одни и смеялись в тот миг на всем стадионе. Для остальных продолжалась игра.
Игра продолжалась, дождь никак не начинался, команда Стива выиграла с огромным разрывом.
После матча Стив попрощался со своими, сказав, что, может, присоединится к послематчевой пирушке, хотя все понимали, что он туда не пойдет. Они понимали. Стив понимал. Я понимал. Мы поедем домой.
Молчания на обратном пути было больше всего, и не знаю, как Стив и Сара, а я все не мог перестать думать про ту пивную банку. Я снова и снова видел, как мяч пропархивает через рамку, довольный блеск в глазах у Стива. И даже когда Сара, потянувшись к приборной панели, включила радио и стала подпевать, в моей голове громче всего говорило воспоминание о том взгляде. Сейчас, когда Стив вел машину, у него было такое же лицо, как в тот момент, и по какой-то странности я решил, что и он вспоминает свой штрафной. Я даже ждал, что он улыбнется, но этого не произошло.
Напротив, мы сидели тихо, серьезные, до самого нашего дома.
— Спасибо, — сказала Сара.
— Да не за что. Спасибо, что пришли.
Я уже вылезал из машины, и вдруг Стив меня удержал.
Он удержал меня своим «Кэм?».
— Да?
Он смотрел в зеркало, и я видел его глаза, пока он со мной говорил.
— Погоди минутку.
Такого еще никогда не случалось, и я не знал, чего ожидать. Расскажет он мне, что означал его взгляд, или каково это было выставить тех ребят полными болванами? Или научит меня, как быть победителем?
Конечно, нет.
Или по крайней мере не так.
Он говорил, взгляд — открытый и мягкий, и я удивлялся собственным чувствам к Стивену Волфу.
— Когда мне было, сколько сейчас тебе, — сказал он, — меня отлупили четверо. Отвели за дом и избили, за что — я так и не знаю. — Он секунду помолчал, он нисколько не волновался. Не скармливал мне слезливую историю о том, как его ненавидели другие ребята, и оттого он вырос, каким вырос. Он просто рассказывал случай. — И вот, когда я там валялся, в разобранном виде, я поклялся, что каждый из них получит свою долю того, что они вместе устроили мне. Я повторял это про себя и думал, как и что нужно сделать. Каждое утро и каждый вечер, и когда понял, что готов, я выловил их по одному и отделал будь здоров. После того, как я рассчитался с троими, четвертый попытался пойти на мировую. — Взгляд у Стива заострился, обратился вглубь. — Я отметелил и его — даже круче тех троих.
Стив умолк.
Он молчал, а я ждал продолжения, потом понял, что это уже все, и кивнул брату.
Его глазам в зеркале.
Секунду-другую я думал: «Зачем он мне это рассказывает?»
Не было в нем сейчас ни гордости, ни довольства. Разве что спокойное удовлетворение, как тогда на поле. А может, он был рад с кем-то поделиться, ведь ясно, что вряд ли он многим выкладывал то, что сейчас мне. Я не мог понять. Ну, это как обычно.
Выбравшись наконец из машины, я подумал: знает ли вообще кто-нибудь моего брата Стива? Знает ли его Сэл?
Я знал одно: Стив поговорил со мной, и это было неплохо.
Нет, это было здорово.
Он тронулся, и я помахал ему на прощанье, но он уже пролетел пол-улицы. У нас дома на кухне я застал Октавию.
А Руба — нет.
Все, можно считать, у них закончилось.
Она выглядела шикарно.
Ребята из переулкаВ этом моем городе из головы, наверное, тысячи переулков.
Темные переулки, повсюду.
В каждом дерутся, режут, колотят и пинают уже упавшие тела.
Мы проходим по каждому переулку, смотрим и видим, что кто-то из побитых больше не поднимется, а кто-то встает и продолжает драться…
Наконец мы попадаем в переулок, где никого нет. Он одинок и безучастен, и только легкий ветерок бредет по его дну. И что-то шепчет мусору, подхватывает его, тащит.
Точно как меня.
Сейчас.
Этот пес.
А он крадется прочь, завидев, что в переулок заходит группа парней.
Говорят лишь их шаги, они приближаются и сразу же швыряют меня на землю. Их кулаки и боты летят мне в лицо и в корпус.
Ребра у меня трещат.
Сердце отчаянно пытается не выскочить.
Я смотрю на пса, молю о помощи, но она не приходит.
Помощь уже здесь.
Она в руках, в ногах, в запотевших голосах моих обидчиков, и, уходя, они переступают через меня и как ни в чем не бывало удаляются откуда пришли.
Кровь моя течет.
Земля холодна.
Надо мной возникает пес, смотрит на меня. Заставляет меня подумать обо всех других избитых в переулках. О победителях. О бойцах. О поверженных. И обо всех, кто не согласен остаться лежать на земле.
Пес ждет.
Глядит на меня.
Не сразу, но я подымаюсь на ноги.
Смотрю на пса — надо принимать решение.
Жажда пропитывает меня.
Заполняет.
Переливается через край.
Огнем вспыхивает у меня в глазах, и я смотрю вдоль переулка. И шагаю вперед, через боль, решая, решая. Выбирая. Понимая.
И говорю псу, что буду драться.
И жажда написана у меня в глазах.
6
Четыре слова:
— Черт тебя дери, Пушок.
Настроения выгуливать его как-то совсем не было, там более что мне пришлось довольно долго дожидаться Руба.
Сначала я сидел на кухне с Октавией.
Она, я заметил, не очень-то была рада, учитывая, что они с Рубом куда-то собирались пойти. Должно быть, это вылетело у него из головы. По крайней мере так я ей сказал. Но сам-то я знал. Руб не показывался специально. Я такое уже видел.
Он опоздает.
Будет пререкаться.
Скажет, что хватит с него этих наездов.
Для Руба это была подходящая тактика. Он был не прочь оказаться в роли негодяя.
У нас оставалась еда от обеда, но Октавия не стала. Мы вышли на крыльцо, болтали, даже умудрились посмеяться.
Я скинул куртку и предложил Октавии. Она приняла ее и через минуту сказала:
— Тепло, Кэм. — Он смотрела мимо меня. — Давненько мне так тепло не было…
Я где-то надеялся, что она говорит не только о куртке, но такими мыслями не стоило увлекаться. При таких мыслях заканчиваешь стоянием под чужими окнами и выжиданием того, что никогда не случится.
Так или иначе, когда мы вышли к калитке и я распахнул ее перед ней, Октавия вернула мне куртку.
Под луной, пришпиленной к небу, она спросила:
— Приходить больше нет смысла, так?
— Почему? — ответил я.
— По кочану, Кэмерон.
Она посмотрела вдаль, потом оглянулась.
— Все нормально.
И даже когда привалилась к калитке и руки и голос у нее задрожали, Октавия была хороша, и я это говорю не в смысле похоти. Я хочу сказать, она мне нравилась. Мне было жаль ее — за то, как с ней обошелся Руб. Какой-то миг она мне улыбалась только глазами. Такой раненой улыбкой, которой человек хочет тебе показать, что с ним порядок.
С этим она пошла прочь.
Она уже вышла за ворота, я спросил вслед:
— Октавия?
Она обернулась.
— Ты еще придешь?
— Может быть. — Она улыбнулась. — Когда-нибудь.
Октавия зашагала по улице, и было видно, что она бодрится, и что она молодец и красавица и у нее все хорошо. На несколько секунд я возненавидел своего брата Руба за то, как он с ней обошелся.
Еще, глядя вслед ее медленно удалявшейся фигуре, я вспомнил рассказ Руба: как они с Октавией пошли за мной, когда я отправился в Глиб и там стоял под окнами Стефани. Я живо увидел эту парочку: стоят, наблюдают за мной. Смотрят, как я смотрю. Должно быть, Октавия подумала тогда, что я жалок. Типа одинокий чертила, как выразился Руб. Может, теперь, покидая наш дом, она поняла, что я там чувствовал.
Но все-таки я догадывался, что все мысли ее были в ту минуту о Рубе. Не обо мне. Может, она думала о его руках, как они касаются ее, берут ее. Держат. А может, вспоминала смех или слова, разговоры. Этого мне никак не узнать.
