Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов
— Ты играешь как деревенщина, — буркнул Павел.
— Ну конечно, а ты у нас Ботвинник, да? — огрызнулся Томаш.
— Мишель — дебютант. С чего это ты так расслабился? — Томаш взглянул на доску, и его лицо просветлело.
— Так не пойдет, — запротестовал я, — двое на одного — это нечестно.
Томаш протянул руку за ладьей, в этот момент хлопнула дверь и появился запыхавшийся Владимир. Он был так возбужден, что нарушил одно из незыблемых правил клуба: обратился к Игорю на русском. Игорь и Павел — он тоже бегло говорил по-русски — вскочили со своих мест.
— Нуреев остался на Западе! — перевел нам Игорь.
— Во время посадки в аэропорту Ле-Бурже, — продолжил Владимир, — он оттолкнул двух агентов КГБ, перепрыгнул через загородку и побежал как сумасшедший, кагэбэшники гнались за ним, но он укрылся в помещении таможни. Нуреев свободен!
— Кто такой Нуреев? — спросил Томаш.
— Ты не знаешь Нуреева? — изумился Игорь.
— Откуда ему знать величайшего танцовщика современности? — воскликнул Леонид. — Что вообще поляки понимают в балете?
— На прошлой неделе мы с Леонидом и Владимиром ходили в Гарнье на «Баядерку». Как он был хорош, просто слезы на глаза наворачивались! В третьем акте он поразил публику до дрожи — немыслимая грация, воздушные прыжки, пробежки в бешеном темпе. Никто никогда не видел ничего подобного. Нуреев не танцовщик, он — птица. Чайка. Он не касается земли. Земное притяжение не имеет над ним власти. Он летает. Нуреев заполнял собой огромную сцену Кировского театра. Существовали только он, свет и музыка. Нуреев парит в воздухе. Ты следишь за ним взглядом, и он увлекает тебя за собой в вихре танца. Сегодня мы напьемся. Неси шампанского, Жаки.
— Может, игристого? Оно ничуть не хуже.
— Шампанского, лучшего! Мы будем пить «Кристалл»!
— «Рёдерер»? Оно жутко дорогое.
— Дай нам две бутылки!
Папаша Маркюзо принес шампанское и пластиковые стаканчики.
— Ты не заставишь нас пить из этой дряни! — вознегодовал Леонид.
— Ваши междусобойчики дорого мне обходятся.
— Наплюй на деньги, сегодня великий день.
— А мне сто второй, — вмешался в разговор Томаш.
Тот вечер принес Альберу Маркюзо самую крупную выручку в году. Он опустошил запасы шампанского и игристого вина и наполовину обновил набор бокалов. Вечеринка влетела Игорю, Леониду и Владимиру в копеечку, но они сочли, что свобода Нуреева бесценна. Игорь попросил тишины, произнес тост за Кировский театр и его лучший в мире балет, поднял бокал, как штандарт, и тут его прервал Владимир:
— Я готов выпить за Нуреева, он исключительный танцовщик, но лучший балет все-таки в Большом!
— Надеюсь, ты пошутил, авторитет Кировского непререкаем.
Владимир призвал в свидетели остальных, но те, по большей части, ничего не знали ни об одном из двух великих театров.
— Может, когда-то так и было, но сегодня тон задает Большой.
— Думаешь, я не знаю, как все вы, москвичи, нам завидуете? Да в Мариинке две Парижские оперы могут поместиться!
— Я говорю не о размерах здания, а о репутации труппы.
— Как насчет Дягилева, Нижинского и Вагановой? Вы там у себя в Москве хоть слышали эти имена?
— Они вышли на заслуженную пенсию тридцать лет назад.
— А кто придумал Русские сезоны?
— Это было до войны. Спроси кого хочешь, любой знаток подтвердит, что Большой — лучший, несравненный.
— Да ну?! А как же Нуреев? Он разве москвич? Нет, дорогой мой, Нуреев — ленинградец! Когда ему было то ли пятнадцать, то ли шестнадцать, он пытался поступить в труппу Большого, но вы его не захотели. Невероятно! Большой проглядел Нуреева. Не заметил его талант! Бедняга ночевал на улице, как нищий. Кировский принял и воспитал его. Когда Нуреев блеснул в «Корсаре», Большой попытался его переманить, но он остался в труппе Кировского! Назови мне хоть одного танцовщика Большого театра, который может сравниться с Нуреевым. Не было таких ни двадцать, ни тридцать лет назад.
Владимир не нашел что возразить. Леонид решил поддержать Игоря:
— Я дважды был на спектаклях Большого и десять раз смотрел балетные спектакли в Кировском. Игорь прав. Да, я ленинградец, но дело не в «местном патриотизме». Ни один театр Кировскому в подметки не годится.
Владимир пожал плечами:
— Вы сговорились, мне вас не переспорить.
— Ты меня разочаровал, Володя, споришь, лишь бы поспорить. Кировский — лучший театр мира, это аксиома. Закажи нам бутылку шампанского — в качестве извинения, — заключил Леонид.
Томаш позвал меня к столу, чтобы закончить партию. Я отмахнулся — сейчас не до шахмат!
— Мы говорим о важных вещах.
— У меня была выигрышная позиция.
— Тебе грозил мат.
На лице Томаша отразилось недоверие. Самое время нанести последний укол, как это много раз делали при мне Павел и Леонид.
— Что с тебя взять… Ты средненький игрок, таковым и останешься.
Остаток вечера Томаш провел за доской, пытаясь понять, откуда исходит опасность.
9
Имре плакал, и никто не мог его утешить. Нет, он не устраивал истерик, не рыдал взахлеб, но говорить о Будапеште без слез не мог.
— Не стоит так себя изводить, — говорил Тибор, обнимая друга за плечо. — Ты бессилен, как и все мы.
Я тоже пытался подбодрить Имре, но получалось не слишком хорошо. Он снова и снова, как наяву, переживал кошмар осажденного кинотеатра «Корвин», где студенты делали коктейль Молотова, слышал стрекот пулеметов, стреляющих по мирным гражданам, укрывшимся под аркадами здания. Он не мог забыть штабеля мертвых тел, грохот гусениц по асфальту и отчаянные крики перепуганной толпы.
— У меня был приятель Одон, он взлетал на танки, как акробат, бросал зажигалку в башню и успевал спрыгнуть прежде, чем машина загоралась. Одон в одиночку вывел из строя больше двадцати танков. Не знаю, что с ним стало. Мы сбежали до начала обстрела.
Каждый человек совершает в течение жизни некоторое количество ошибок, пытаясь объяснить себе, почему поступил так или иначе, думает, что́ могло бы его извинить или оправдать. Горше всего бывает осознать, что виной всему собственная глупость. После трагических событий, заливших Венгрию кровью, Тибор, Имре и еще сто шестьдесят тысяч венгров-эмигрантов десятилетиями задавали себе одни и те же вопросы. Неужто венгры и впрямь глупцы? Возможно ли, что они принимали желаемое за действительное? Проявили детскую доверчивость? Могла ли страна избежать катастрофы, отнявшей жизни у двадцати пяти тысяч граждан? Как случилось, что они до такой степени недооценили противника? Всякий раз, устав от бесконечных споров и попыток понять, где именно было выбрано неверное решение, они приходили к выводу, что избежать этого было невозможно. Имре не мог позволить себе усомниться. Пожар вспыхнул не сам по себе. Никто не понял, как это случилось, но кто-то раздул угли. Много месяцев радиостанция «Свободная Европа» (она вещала на Венгрию из Австрии, и ее можно было слушать практически во всех уголках страны) подталкивала венгров к восстанию и обещала им помощь Запада. Народ должен проявить волю и подняться на баррикады, рассчитывая на поддержку европейских стран и американцев, их самолеты могут подняться в воздух с баз в Германии и за час долететь до Будапешта. Миллионы венгров слушали «Свободную Европу» и в конце концов поверили, что войска союзников помогут им освободиться от советского ига. Значит, нужно подниматься на бой. Молодежь вдохновили колебания в руководстве компартии и временный отвод советских войск, воспринятый как свидетельство правоты радиокомментаторов. Сначала они умирали от страха, но двадцать третьего октября страх исчез. Людям казалось, что они вновь переживают революцию 1848 года. Никто не руководил восстанием, вождей не было. За одну короткую неделю Венгрия получила свободу, и наступило смутное время. Можно было сбросить с пьедестала памятник Сталину и остаться в живых. Французы и англичане, увязшие в Суэцком кризисе, не собирались вмешиваться, Эйзенхауэру нужно было думать о переизбрании. Радиостанция «Свободная Европа», которую финансировало ЦРУ, плевать хотела на венгров.
— Большинство народов, живущих на этой планете, поимели либо русские, либо американцы, — всхлипывая, объяснял Имре. — Только нами, венграми, попользовались и те и другие. Никогда не слушай радио и не верь глупостям, которые болтают комментаторы.
* * *Имре плакал, потому что мир изменился. Члены клуба редко соглашались друг с другом. Они любили придираться к деталям и спорить по пустякам, но все считали, что повторение событий 1956 года невозможно. Люди тогда отдали свои жизни зазря. Возразить на это было нечего. Процесс демократизации неизбежен, тому есть масса признаков, положительных и объективных.
