Любовь и пепел - Маклейн Пола

— На прошлой неделе одна из наших машин подорвалась на мине, — сказал Виски. — От нее ничего не осталось, а тела так и не нашли.

Я почувствовала, как меня бросило в жар.

— Что?

— Я не хотел вас напугать, просто подумал, что это может быть полезно для истории, которую вы пишете. А вообще. Виртанен — лучший водитель.

— Не сомневаюсь, — сказала я из вежливости и, не удержавшись, снова посмотрела на россыпь розоватых веснушек на шее шофера. Руки у него были бледные, пальцы тонкие, даже костлявые.

Ему двадцать? Двадцать два? Откуда взялось его хладнокровие, необходимое для такого вождения? Но потом у меня перехватило дыхание, и все вопросы вылетели из головы: мы повернули и оказались у еще одного моста.

Весь день и всю ночь мы продолжали движение. Я пыталась спать сидя, прислонившись к дрожащей двери и завернувшись в одеяла из колючей, серой армейской шерсти. Незадолго до рассвета мне приснился сон: я в Санкт-Морице плаваю среди зарослей водорослей, которые каким-то образом ощущают мое присутствие и нежно зазывают меня к себе. Проснувшись, я ощутила такую потерю, — не было ни Санкт-Морица, ни теплых объятий сна, — что готова была взорваться.

Виски, должно быть, заметил мое разбитое состояние. Он дал мне плитку шоколада, что в данных обстоятельствах казалось вполне подходящим завтраком, и немного аквавита [15], поскольку кофе не было. Вокруг царило все то же белое безмолвие. Иногда мы слышали грохот битвы — неясный звук, доносившийся за много миль. Время от времени на фоне низкого неба вспыхивали молнии, но это были не они, а ружейный огонь.

Наконец мы прибыли в Виипури [16]: город на Карельском фронте, сильно пострадавший от бомбежек. Уцелевшие дома были серыми, а небо — темно-серым. Когда Виски подал знак, что мы приехали, я поняла, что слишком замерзла, чтобы выйти из машины. На окраине города железнодорожный вокзал превратили в казарму с замерзшими окнами, длинными рядами коек и незамысловатым временным комиссариатом — все пустое и до ужаса стерильное, — но, по крайней мере, у них был кофе.

Мои пальцы болели, но я крепко пожала руку молодому полковнику. У него были очень густые, почти белокурые волосы и веселый нрав. Он развернул полевую карту на столе поверх своего завтрака, чтобы показать мне, где пехота, на каких позициях и с каким подкреплением. Виски объяснил ему, что я писательница и журналистка и собираюсь готовить репортажи для американских читателей. Наверное, именно поэтому полковник выдал всю информацию так, будто читал лекцию — количество пушек у каждой батареи, характеристика и применение всех видов снарядов. Пока он говорил, я старательно записывала, но это был не тот рассказ, который я надеялась услышать.

Принесли еще кофе и развернули новые карты. Полковник как раз приступил к описанию линии Маннергейма, объясняя, что Южный фронт географически идеально расположен в узком месте Карельского перешейка, когда я остановила его и спросила, есть ли возможность осмотреть тюрьму. Виски рассказал мне, что у них там русские военнопленные, и мне не терпелось их увидеть.

— Может, лучше на аэродром? — предположил он, глядя на меня с жалостью, как будто я была слишком глупа, чтобы понять, на что стоит тратить свое время. — У нас пять новых истребителей из Осло.

— Меня интересуют люди, — настаивала я. — Все люди.

В конце концов полковник разрешил нам посетить тюрьму, хотя, когда мы уходили, он качал головой, пока сворачивал карты, и что-то бормотал: вероятно, недоумевал, для чего отправлять женщину на фронт, если она не интересуется артиллерией.

Тюрьма Виипури представляла собой массивное каменное здание с камерами, расположенными глубоко под землей. Виски нашел смотрителя, который повел нас вниз, в ледяные соты. Он постоянно поправлял серебряное пенсне на носу и шагал с таким тяжелым, решительным стуком, как будто подошвы его башмаков были сделаны из железа, а не из кожи.

Наконец мы добрались до камеры русского военного летчика, сбитого и схваченного неподалеку от Коуволы. Он сидел на нижней койке, прислонившись спиной к бетонной стене. Казалось, мужчина спал с открытыми глазами, пока охранник не постучал носком ботинка по решетке. Заключенный встал, удивленно озираясь.

Он был высокий и худощавый, с рыжеватой бородой и печальными светлыми глазами. Я заметила, что он ненамного старше меня. Пленник выглядел очень замерзшим. У нас получился короткий разговор со сложностями переводов с русского на финский, на французский, а затем на английский. Я хотела знать, за что, по его мнению, он сражается.

— Чтобы спасти Россию, конечно, — тихо ответил он.

— От чего? — настаивала я.

— Мы слышим это снова и снова, — вмешался смотритель. — Их руководство объявило им, что Финляндия первая напала. Они сражаются, потому что считают это своим долгом.

— Все это пропаганда? — Я вздрогнула и снова посмотрела на пилота, который был здесь, в этом богом забытом холодном месте, и знал, что его могут расстрелять в любой момент. И все потому, что его правительство солгало. Он жил и даже не догадывался, что это ложь.

— Спроси, есть ли у него семья, — попросила я охранника. Он так и сделал, но когда русский пилот ответил, охранник отвернулся, потому что мужчина заплакал, держа руку на уровне талии, чтобы показать рост своей дочери. Он изобразил, что его жена беременна вторым ребенком, и слезы потекли по его щекам в бороду.

Начальник тюрьмы кашлянул, издав сдавленный звук. Виски смотрел на свои ботинки. Мне хотелось зарыдать.

— Пожалуйста, давайте оставим его в покое, — взмолился охранник.

Он не хотел больше ничего знать, иначе не сможет выполнять свою работу и спокойно спать ночью.

Мы навестили еще двух русских военнопленных, которые выглядели за решеткой такими потерянными, что я попросила у охранника разрешения дать им сигарет. Я была напугана, растеряна и взволнована и едва могла смотреть на них без слез. У русских были тоненькие хлопковые брюки, поношенные пальто и неподходящие для такой погоды ботинки.

Мужчины, должно быть, почти обезумели от холода, но отвечали на мои вопросы торжественно и почтительно и курили мои сигареты так, как будто это было последнее удовольствие в их жизни: глубоко затягиваясь и медленно выдыхая. Через охранника они сообщили то же самое, что и летчик: они сражаются, потому что защищают Россию. До отправки на фронт им дали всего десять часов на подготовку. У них были семьи. Они не хотели умирать.

— У вас доброе сердце, — сказал Виски, когда мы покинули камеры.

Я тяжело дышала, но не от подъема и напряжения.

— Правительства и мировые лидеры должны быть наказаны, — сказала я. — Не мирные граждане.

— Во мне нет ненависти, — объяснил он. — Но война требует от нас практичности, не так ли?

— Это просто отвратительно, вот и всё.

Он громко откашлялся. Звук отразился от глубоких каменных стен и эхом прокатился вверх и вниз по лестнице, прежде чем вернулся обратно к нам.

— Согласен.

Чуть позже мы пошли на аэродром, хотя я и не просила его показывать. Командир эскадрильи был копией полковника, с которым я познакомилась утром. Когда он торжественно провел меня рядом с пятью самолетами с блестящими заклепками, я старательно их хвалила и делала заметки ради его спокойствия. Когда меня наконец отпустили в ближайший блиндаж, я увидела мужчин из эскадрильи, стоявших возле костра. Их лица были ярко освещены. Один из них играл на гитаре в перчатках без пальцев, его прикосновения к струнам казались легкими и непринужденными. Что это было: народная песня, песня о любви, гимн? Я не понимала слов, но музыка, казалось, парила над блиндажом. Снег беззвучно падал. Я посмотрела на Виски — его нижняя губа дрожала.

— Я вижу, у тебя тоже доброе сердце, — сказала я и серьезно задумалась над этим.