Любовь и пепел - Маклейн Пола

— Не забуду. — Я взмахнула блокнотом в знак обещания.

У бомбардировок был свой распорядок: они зависели от погоды и освещения. Густой снег и густой туман обычно означали безопасность. Но самым безопасным вариантом была темнота, мы расслаблялись до половины девятого утра, а после с востока с ревом прилетали самолеты, чтобы сбросить бомбы или иногда пропагандистские листовки. Самое ужасное, что они могли сделать, — это, конечно, сбросить газовые бомбы, и мы постоянно задавались вопросом, пойдут ли русские на такой шаг.

Все время ходили слухи, что именно сегодня это произойдет, но я оставалась в отеле так долго, как только могла, — полагаю, из чистого упрямства. Однажды ночью, когда я крепко спала, Джеффри Кокс постучал в мою дверь и сказал, что все должны немедленно покинуть отель, так как утром собираются использовать газ. На этот раз точно.

— Пора сматываться, Геллхорн, — сказал он, когда я открыла дверь.

Я все еще не проснулась, моя ночная рубашка, вероятно, была мятой, а волосы растрепаны.

— Какого черта, Джефф? Ты пил?

— Конечно, но какое это имеет отношение к делу? Все, кто говорит по-английски, уходят.

— Они уже уходили дважды, и в конце концов все возвращались. — Я протерла глаза. В голове стучало. — Пожалуйста, уходи. Со мной все будет в порядке.

— Как хочешь, — ответил он и, подойдя к соседнему номеру, принялся колотить в дверь.

К счастью, это была еще одна ложная тревога, но нас все равно эвакуировали. Шестнадцать русских самолетов были сбиты, и все понимали, что неминуемо должно последовать мощное возмездие. Мы пошли в лес со всеми остальными. Там было теплее, и стало еще теплее, когда пошел сильный снег — тихий, окутывающий, мокрый снег, который облепил елки и наши палатки так, что прогнулись крыши.

Казалось, что мы очутились в другом мире. Мы спали под жесткими мехами, как герои романов Толстого, а мускулистые лошади вокруг дымились от жара своих тел и топтали снег. Шерсть у них была лохматая, а в длинных хвостах торчали куски льда, и ни одна не напоминала мне Блу, оставшегося в Сан-Валли, как будто они принадлежали к разным биологическим видам.

Во внутреннем кармане куртки у меня лежали две телеграммы от Эрнеста, которые я получила четвертого декабря и которые перечитывала уже столько раз, что бумага стала мягкой, как тряпочка. Он гордится мной и считает меня самой храброй женщиной на свете. «Я могу приехать, — настаивал он. — Только скажи, и я все брошу».

Но я не чувствовала себя храброй. Это не храбрость, когда ты просто делаешь, что должен.

Да, мне было плохо без него. Я чувствовала себя одинокой и испуганной, как никогда. Но факт оставался фактом. Здесь были истории, которые требовалось рассказать, и я не могла уехать, пока не сделаю этого.

Путешествие ко мне на пароходе было опасной затеей для Эрнеста и к тому же пустой тратой времени. Я понимала, что книга, которую он тогда писал, значила больше, чем что-либо другое. Она переживет весь этот хаос и бессмысленные смерти. Она будет жить и после того, как все беды, причиненные людьми друг другу, забудутся. Для этого и существует великое искусство.

Глава 44

Спустя несколько дней, перед рассветом, я пыталась согреть с помощью фонаря кончики пальцев, потерявшие чувствительность, и ждала машину, отправленную за мной, — военный шофер должен был отвезти меня в Генеральный штаб Карельского фронта, располагавшийся в четырехстах километрах к востоку.

— Должно быть, приятно иметь Рузвельта в кармане, — сказал Джефф Кокс, все еще злясь на то, что в Хельсинки я прогнала его. Он знал, что у меня есть письмо, которое дает особый пропуск во все места, обычно недоступные для журналистов.

— Не глупи. Дело не в привилегии или одолжении. Если бы у меня его не было, меня бы из-за того, что я женщина, никуда не пустили, и ты это знаешь.

— Ты права, я веду себя по-свински, — признался он.

— Все в порядке. В такой холод мы теряем человечность. — Я взяла фонарь, о который грела руки, и отдала ему — приехал мой водитель.

Машина была длинной и белой, что помогало ей слиться с пейзажем. На время поездки мне выделили молодого штатского шофера. У него было мальчишеское лицо и тонкая прямая шея, усеянная бледными веснушками. Он должен был переводить для меня и сопровождающего меня военного, которого звали Виски. Это был молодой лейтенант, резкий и аккуратный, словно высеченный из камня. На нем были высокие черные сапоги, отороченные мехом, и угольно-серая шерстяная шинель с черным каракулевым воротником. Шапка у него тоже была меховая, великолепная, с ушами и высокими, жесткими боками. Я на мгновение задумалась, где бы раздобыть такую же для Эрнеста, но быстро вернула себя к мыслям о войне. На протяжении пятидесяти с лишним километров мы двигались в конце каравана тяжелой техники. Ехавшие в темноте грузовики были набиты припасами, санями, велосипедами и солдатами, сгорбившимися на скамейках, с винтовками на коленях.

Я знала, что еще несколько часов до рассвета, а потом, как обычно, опустится туман. Лес с обеих сторон дороги казался черным и густым. Водитель рассказывал лейтенанту о Карелии, за которую сражались еще с двенадцатого века или даже раньше, когда Швеция и Новгородская республика то заявляли на нее права, то уступали снова и снова.

— Теперь другие будут умирать, бессмысленно и глупо, — сказал Виски по-фински, а водитель перевел мне на французский.

Мне удалось лишь немного выучить местный язык, звучание которого то поднималось, то опускалось, то закручивалось непонятным образом, заставляя меня гадать, где кончается одно слово и начинается другое.

— Надеюсь, больше русских, чем финнов, — продолжал он. — Советская пехота атакует одной сплошной линией. Слышали об этом? Мы же прячемся за деревьями. Мы здесь повсюду. — Виски указал на густой, чернильный лес. — Они облегчают нам задачу. Одна колонна — и мы перебьем их прежде, чем они нас заметят. Это отвратительно.

— Да, отвратительно. — Так оно и было. — Но так вам, возможно, удастся победить.

— Никто не победит, — просто сказал он. — В конце концов, это война. Лучше скажите мне, как вы в Америке относитесь к Адольфу Гитлеру?

— В Америке? Даже не знаю. Я давно не была дома. Я живу на Кубе, а до этого была в Испании и других европейских странах.

— В Испании? Где?

— В Мадриде, конечно. — Я ощутила словно укол от этого вопроса. — Разве я похожа на фашистку?

— А кто вообще похож? — спросил он, пожимая плечами. — Снять форму и убрать толпу, так и Гитлер — маленький, ничем не примечательный человек. Представьте его дома в халате.

Я знала, что он прав, но представить Гитлера в халате не получилось. Как это вообще возможно: делать то, что делал он, думать так, как думал он, и при этом быть дома, быть любимым кем-то и самому заботиться о ком-то.

Через час наступил рассвет, бледный и холодный, он проникал через дверцу машины, шерстяные брюки и теплую куртку, пробирая до костей, заставляя меня сжиматься и съеживаться. Мы двигались без остановки, маневрируя по безымянным дорогам и лесным проселкам, уверенно проезжая там, где, казалось, и вовсе не было дороги. Нам часто приходилось ехать на первой передаче, пробираясь по мокрому снегу, и я все время ловила себя на мысли, что водитель слишком молод, чтобы быть таким бесстрашным. В какой-то момент ему пришлось везти нас через заминированный мост: нам приходилось двигаться очень медленно, почти ползти.

— По-настоящему опасно, только если машину занесет, — объяснил он.

— Понятно, — сказала я и замолчала, мои плечи были натянуты, как струна.

Ширины моста хватало, чтобы по нему могла проехать одна машина, по обе стороны от нее оставалось меньше фута свободного пространства. И поверхность моста отличалась от дороги, по которой мы ехали, — она была блестящей и плоской, словно стекло.

«Достаточно скользко, чтобы раскрутить нас, как монетку», — подумала я. Но каким-то образом нам удалось доползти до другой стороны, где мы наконец-то с облегчением вздохнули.