Михаил Кононов - Голая пионерка
— Сколько гадов он убил еще? — спросила Муха склонившегося над ней старика с седыми усами.
— Ты последняя была. Ты упала — он только плюнул — и в машину. А убитых даже фамилии не записал.
— Собаке собачья смерть! — Муха зевнула и потянулась. — Севку вот только жалко, ни за что подвернулся под горячую руку. Но это ж закон, все говорят: лес рубят — щепки летят. Даже и Сталин сам неоднократно раз подчеркивал, — она уже застегивалась, протягивая старику ненужный мокрый платок. — Спасибо тебе, дяденька, хорошо я выспалась. Только сон-то был про то же самое: висю над вами всеми, над площадкой этой, и будто вижу, как Зуков, лапочка такая, в машину садится, как убитых уносят, как ты меня поднимаешь…
— Не ври! — старик удивился. — Зачем напрасно болтать? Грех!
— Чего грех-то, если видала своими глазами? Летаю я, значит, над вами, а ты у Севки из кармана платок этот вытаскиваешь, мочишь его из фляжки и мне на грудь — ляп! Что, скажешь — вру? — Муха вскочила, подбоченилась.
— Свят-свят, чо на свете Божьем творится! — старик перекрестился, глядя на Муху с опаской.
— Свят-свят! — передразнила она. — Да из вас всех один только он по-настоящему святой и есть, если хочешь знать, — генерал Зуков. Сам стреляет, а сам плачет — видел? Ведь это же понимать надо все-таки, деревенщина!
— Царство Небесное мученикам! — все крестился старик.
— Неужели не понял еще, что бога никакого нет нигде? — Муха засмеялась. — А еще партийный небось!
— Партию тоже Бог дал! — сказал Плотников Осип Лукич. — И Ленина — Бог. И Гитлера. И Сталина. И генерала твоего святого, ни дна б ему ни покрышки. И тебя мне Бог послал, потому только и остался я живой, что ты в обморок шмякнулась. И ты, значит, дочка, тоже живи. Оставайся при мне. Как у Христа за пазухой будешь всю войну…
И он поцеловал Муху в макушку — как бабушка Александра…
Глава ШЕСТАЯ
Скорость в ту ночь у Чайки какая-то имела место неимоверная, аллюр три креста, буквально. Причем, если честно, сама не беспокоилась ни о скорости, ни о направлении в небе, — само собой, без усилий, без обычного нетерпения, леталось ей и леталось себе. Уж думала даже, все равно, мол, куда занесет, хоть бы и к черту на куличики. Устала, бляха-муха. Готова была даже и к тому, что вдруг окажется опять над Берлином и растерзают птичку к чертовой бабушке серые злые немецкие тетки с дубинами, — плевать, будь что будет. Ни ярости, ни радости боевой, ни пыла в себе не чуяла — одну пустоту без дна. Неслось и неслось сквозь нее небо, помигивали внизу, на темной осенней земле, редкие огоньки, а потом и вовсе повернулась Чайка на спину и на звезды воззрилась, не помня имен созвездий и не примечая своих путей.
Услышав голос генерала Зукова, она зевнула и перевернулась лениво на живот. Ответить, отрапортовать как положено забыла. Подумалось вдруг: да ведь сон же это — ну и пускай. Сон. И всегда был сон. И нечего понапрасну во сне психовать, все само собой как-нибудь утрясется, ведь бесполезно дергаться, когда ничего фактически от тебя не зависит. Как ни крути, обернется все не по воле твоей индивидуальной, а так, как прикажет начальство. Ну и дрыхни себе, росомаха, не воображай, не бери на себя лишнего. Ни разу в жизни не было еще никакого проку от личной твоей дерготни и недисциплинированной инициативы.
«Чайка! Чайка, ответь! — генерал вроде как заволновался. — Где ты там, Чайка? Я — Первый, Первый!..»
«Первый, слышу, что Первый, не глухая», — отмахнулась она, потягиваясь и снова зевая.
«Смиррррр-ннаааа!» — гаркнул генерал. — Как стоишь?! В мать твою, в корень, в рыбий глаз! Матку вырву!" — никогда так не охальничал, культурный же ведь мужчина, вроде, выбритый.
«Есть — матку вырву!» — она подтянулась, собирая свое студенисто-туманное тело в заостренный снаряд, и взяла направление на голос. Представляя себе, какую все-таки смачную оплеуху отвесил бы генералу Вальтер Иванович за подобное обращение с девушкой.
Генерал продолжал связь уже спокойным голосом. Понял, видимо, что на сей раз палку перегибать не следует.
«Чайка, видишь объект?»
«Есть объект!» — она уже действительно видела свет над родным городом. И чудным каким-то духом свет тревожный, мерцающий, как чешуя огромной рыбы, потоком серебряного молока полился вдруг в нее, выстилая прямыми лучами кратчайший путь. Наполненная легким сияньем, она ощутила себя как бы внутри сияющего шара, скользящего по лучевой магистрали к Ленинграду. Полет становился легче, а тело изнутри закипало, как пузырящимся газом, бодрой боевой злостью. «Вижу, товарищ Первый! Разрешите идти на сближение?» Столбы прожекторов над городом — все ярче в осеннем холоде, как стволы прямых молодых берез.
«Спокойно, дочка! Внимание! Включаю форсаж!..»
Свист в ушах. Пространство ночи натягивается на Чайку, как черный чулок. Купол света над Ленинградом — ледяная гора. Не промахнуться бы снова мимо шпиля, бляха-муха!..
«Чайка, Чайка! Выходим на цель! Ни пуха ни пера тебе, дочка! Вперед!..»
Спиралью вокруг радужного высоченного шлема — быстрей, все быстрее… Свечой в высоту — ррраз! Лихое сальто и, сложив, как ныряльщик, голубоватые расплывчатые ладони, — только не на топчан опять, миленький боженька, только бы не на топчан!.. Вот оно сейчас уже… Уй! Уй-юй, бляха-муха! Уй-ю-ю-ю-ю-ю-юй-ййиии-иххх!..
Проскочила! Вот это номер! Вы видели? Прорвалась-таки! Не зря, значит, доверяли. Чайкой назначили недаром, а? Были бы тут рядом генерал Зуков со Сталиным — обоих бы расцеловала от счастья, к чертовой бабушке! Ведь с первого раза же, а?!
И — будто колокола поднебесного свод — медным и золотым голосом славит явление Чайки над Ленинградом радужный купол, озаряясь торжественно в ее честь долгой медлительной волной лазоревых зарниц. И зори, всплывающие раз за разом у нее над головой, окатывают Чайку теплым дождем нежной благодарности, материнского бескорыстного счастья.
Забыты усталость, обида, страх. Только радость. Только полет.
Под ней вырастает, приближаясь, широкий темный город, — всматриваясь в Чайку горящими глазищами своих прожекторов, полыхая рваными ранами пожарищ. Бахают взрывы бомб, и навстречу ей рвется прогорклый дым, подгоняемый ударной волной. Полет ее становится медленнее, ровней. Уже видно, понятно: здесь самый центр Ленинграда. Черная, как небо, Нева с мостами, а вон — полукруглая Дворцовая площадь и Петропавловка, прикрытая маскировкой. И зенитки на набережной: огонь выхлопывается из длинных стволов очередями вспышек, и вереница снарядов, пролетая совсем рядом с ней, обдает Чайку ледяной волной: это спешит будущая смерть каких-то летчиков-Гансов. Дева ухитряется тронуть на лету последний, замыкающий снаряд зенитной очереди, и, ни ожога не чувствуя, ни иного ущерба для своего невидимого, всепроницаемого тела, не может не расхохотаться всем своим существом, осыпая в ночь голубые искорки неслышной своей нежной радости.
