Захар Прилепин - «Лимонка» в тюрьму (сборник)
Я почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Видимо, случилось страшное. Да, я порвал штаны, и порвал прилично. Самое противное, что штопать одежду можно только с семи до восьми утра и только раз в сутки. Сегодня не получится. А это значит пятнадцать дополнительных суток карцера за умышленную порчу казённого имущества мне сейчас выпишут прямо на отбое. То есть составят акт, по которому мне дополнительно здесь «потеть» минимум две недели.
Это ещё минимум полмесяца не будет под рукой некоторых книг и пришедших писем, пропущенных цензурой и оперативным отделом. Не будет журналов и газет, единственных источников информации полутора-двухмесячной давности. Но опять-таки и это не предел, потом, может быть, ещё пятнашка, и ещё пятнашка, и ещё…
После того как я откусал для всего ПКТ и ЕПКТ матрасы, им нужен был лишь мелкий повод. Так что трудно и представить, когда теперь я доберусь до своих книг, газет и журналов и так двухмесячной давности, без которых мозги просто ссыхаются, превращаясь в какой-то безобразный гербарий…
Дыра зияла: примерно четыре сантиметра по горизонтали и под углом 90 градусов, сантиметра три вниз по структуре волокна. Сначала я опешил и, не зная, что делать, просто застыл на некоторое время. Через минуту меня будто обдало каким-то ветром. И далее всё произошло быстро и само собой, совершенно неосознанно.
В это время суток в ШИЗО по распорядку дня я имею право получить письменные принадлежности и в течение получаса написать письмо домой. Как правило, надзиратели не давали заключённым письменных принадлежностей. Но сегодня в ночь дежурил Юра. Спокойный и уравновешенный прапор, который ни одной гадости за всё время, что выходил на дежурства в ШИЗО/ПКТ, мне не сделал. А дежурил он регулярно, и о нём вообще никто из осуждённых не мог сказать ничего плохого. Такой же нормальный из постоянных и, можно сказать, коренных надзирателей ШИЗО/ПКТ был ещё такой дядя Миша. Его зэки здесь так и звали. Так вот эти Юра и дядя Миша иногда даже позволяли оставлять письменные принадлежности до самого отбоя, чтобы сдавали их, выбегая уже за матрасом. А это ещё лишние полчаса или страничка письма дополнительно. Просто они меня, видимо, не считали преступником – узнав суть моей делюги, заметно лучше стали относиться ко мне. Хотя на моей памяти они никогда не относились к кому-то плохо вообще.
Я рванул к тормозам и начал барабанить по ним. Минуты через три пришёл Юра и спросил: «Что, Громов, случилось?» – «Письменные принадлежности нужны, гражданин начальник». Через минуту я, получив ручку с тетрадкой, скинул штаны и сел за стол. Так же, на автомате, из казенного белого вафельного полотенца я вытянул несколько ниток и скрутил их в канатик по три жилки, нитки были ветхие. Из полотенца нитки тянуть я научился ранее, ещё в декабре, на первом месяце бура. Из этих ниток я плёл для того же полотенца петельки, чтоб его вешать нормально на крючки. И чтоб оно не падало на пол при малейшем задевании.
Шариковой ручкой я проделал дырочки в ткани. И проталкивал в них ручкой же нитку. Так, петелька за петелькой, я проталкивал ниточку, стягивая дырку. Раз за разом я накладывал стежки, как если бы я это делал на швейной машинке, чтоб белых ниток не было потом видно. Нитка, проталкиваемая железным пером стержня, послушно входила в расширенные предварительно той же шариковой ручкой дырки.
Буквально через минуту, как я закончил эту операцию и надел штаны, в матюгальник монотонный голос сообщил всем камерным заключенным: «ШИЗО/ ПКТ/ЕПКТ, объявляется отбой!» В коридоре забегали с матрасами осуждённые, и я облегчённо вздохнул.
Утром я попросился у напарника Юры заштопаться – Юра выводил осуждённых на прогулку, и его не было на продоле. Напарник Юры, выдав мне иголку с чёрными нитками, стал наблюдать, что я буду делать. Я молча снял штаны и начал разрывать вчерашнюю штопку. Молодой надзиратель с удивлением увидел небывалое – белые нитки, которых никогда не было в ШИЗО. И тут же спросил, где я нашёл их? Он долго допытывался, но я так и оставил его в неведении, ответив коротко – Бог послал. Что, в общем, наверное, отчасти было правдой.
Муська
После освобождения я, наконец, добрался до дочери. Мы с Сонькой и её матерью Татьяной сидели и пили чай. Я молчал и слушал, как мать нахваливает дочку, и тихо улыбался, радуясь их совместным успехам.
Тем временем из комнаты выбрался котёнок.
– Мусечка, кисонька, проснулась маленькая, – запричитали два женских голоса. Взрослый и детский.
– У нас в лагерном бараке тоже была Муська, – сказал я.
Дочь, не видевшая меня столько лет и ловящая каждое мое слово, моментально подхватила:
– А красивая?
– Да, – сказал я.
– Пап, расскажи!
– Не стоит, дочь.
– Ты мне сто лет ничего не рассказывал! – скривила она губки.
– Ну, расскажи, пап, – поддержала Татьяна.
Я не дал им себя долго уговаривать.
– Хорошо, слушайте.
Она ещё была совсем котенком, когда я впервые увидел ее. Меня тогда только что перевели в барак отряда строгих условий содержания (СУС), или, как сейчас это называется, ОСУОН – Отряд строгих условий отбывания наказаний. ОСУОН занимал весь первый этаж третьей части трёхэтажного корпуса. На втором этаже располагался штаб администрации.
Жилой барак камерной системы – это где уже подъём на час позже, в шесть утра, телевизор (полтора часа в сутки по расписанию) и койки к стене не пристёгиваются. Но также запрещено общение между секциями отряда, прогулка столько же по времени и много других камерных «благ», которые благополучно перекочевали из ШИЗО/ПКТ лагеря в строгий барак.
Но там есть живые люди, арестанты, с кем можно поговорить и обсудить прочитанное или увиденное по ТВ.
Котенок был удивительный, хотя внешне банально серый, полосатый. Таких кошек в одной России миллионы, наверное, живут.
Муська была всегда в центре внимания. Когда все собирались в кружок – обсудить последние новости или ещё что-нибудь, она садилась обязательно в центре круга. Это действительно было комично: сидят урки, кто на табуретке, кто на кортках, и выходит Муська своей мягонькой, действительно кошачьей походкой. Усаживается в центре и ждёт, когда кто-нибудь начнёт с ней играть.
Играла она неутомимо, со всеми, часами подряд. Потом, наигравшись и облизавшись, падала на первую попавшуюся шконку и засыпала крепким детским, своим кошачьим сном. Причём спала она непременно на спине, раньше я никогда не видел, чтобы кошки так спали. И всегда так, что если голова немного была повернута в одну сторону, то задние лапки – непременно в другую. Но бывало, что лежала ровно, как по струнке, так люди не все спят, ровненько-ровненько. И все четыре лапки обязательно поджаты в кулачки. Зрелище, в общем, было уникальное.
