Элис Сиболд - Милые кости
Двадцать шестого ноября тысяча девятьсот семьдесят четвертого года Линдси заметила, как мистер Гарви выходит из дому, и начала отставать от мальчишек. Потом можно будет сказать, что у нее наступили критические дни, и никто не вякнет, хотя в глубине души кое-кто позлорадствует: чего, интересно, добивается мистер Дьюитт, когда пропихивает девчонку в региональную лигу?
А я только восхищалась, наблюдая за своей сестрой. Как много в ней соединилось. Женщина. Шпионка. Кремень. Меченая — одна, как перст.
Она перешла на ходьбу и притворно схватилась за бок, а когда мальчишки стали оглядываться, помахала, чтобы они продолжали кросс. Пока они не свернули за угол, она все так же изображала болезненный спазм. Перед участком мистера Гарви росли посаженные в ряд старые сосны, которые уже много лет никто не подстригал. Линдси присела у одного из толстых стволов и на всякий случай сделала вид, будто совсем обессилела, а потом, выбрав подходящий момент, свернулась клубком и откатилась в промежуток между деревьями. Выждала. Мальчишки уходили на последний круг. Она проводила их глазами до самой школы, отметив, что кое-кто срезает углы. Теперь она осталась без свидетелей. По ее расчетам, должно было пройти минут сорок пять, прежде чем наш отец ее хватится. У них была договорённость, что после тренировок с мальчишеской командой Сэмюел будет провожать ее домой, причем не позднее семнадцати часов.
В небе целый день висели тяжелые тучи; от осеннего холода по голым рукам и ногам пошла гусиная кожа. Во время кросса моей сестре всегда становилось жарко, но стоило зайти в раздевалку, отведенную девчоночьей команде по хоккею на траве, как ее начинал бить озноб, не проходивший до тех пор, пока она не забиралась под горячий душ. Впрочем, оказавшись на газоне мистера Гарви, она покрылась мурашками не от холода, а от страха.
Когда футболисты скрылись из виду, она подползла к подвальному окошку. Если бы ее застукали на месте, она бы рассказала заранее придуманную историю: мол, погналась за котенком, а он прошмыгнул между соснами. Такой серенький, шустрый, побежал к дому мистера Гарви, а она, не подумав, за ним.
В подвале было темно. Она подергала раму: оказалось, окно заперто изнутри. Попыталась разбить стекло. Мысли заметались. Она боялась наделать шуму, но отступать было поздно. А дома ждал мой отводя глаз с настенных часов. Линдси через голову стянула плотную футболку и обмотала ею ступни. Потом села на землю, уперлась руками за спиной и стала колотить ногами в окно — раз, другой, третий. С приглушенным треском стекло разлетелось вдребезги. Она с осторожностью протиснулась внутрь и стала Нащупывать опору для ног, но вынуждена была спрыгнуть вниз с высоты нескольких футов, чтобы приземлиться на осколки стекла и цементные обломки.
В подвальном помещении царили чистота и порядок, не то что у нас: хоть папа и сколотил стеллажи, на полу вечно громоздились коробки с крупными надписями: «ПАСХАЛЬНЫЕ ЯЙЦА И БУМАЖНАЯ ЗЕЛЕНЬ», «ЕЛОЧНЫЕ ИГРУШКИ + ЗВЕЗДА».
С улицы потянуло холодом, и Линдси показалось, что сквозняк толкает ее в шею, гонит дальше, за пределы мерцающего полукружья осколков. Она увидела небольшой столик и кресло. На металлической стойке — огромный будильник со светящимися цифрами.
Мне хотелось направить ее взгляд в сторону люка с останками животных, но она бы непременно решила, при всем своем интересе к биологии (я помню, как она вычерчивала глаз мухи на миллиметровой бумаге, как радовала мистера Ботта своими успехами), что там сложены мои косточки. По счастью, она туда не подошла.
Несмотря на то что я не могла ни появиться, ни зашептать, ни подтолкнуть, ни направить, моя сестра, оказавшись в полном одиночестве, что-то почувствовала. Содрогнулась от какого-то разряда в холодном воздухе темного подземелья. Стоя в нескольких футах от разбитого окна, она уже знала, что должна идти дальше любой ценой, должна взять себя в руки, любой ценой найти доказательства; вслед за тем пришла мысль о Сэмюеле — ведь он, не найдя ее на прежнем месте, подумает, что она ждет у школы, и понесется туда, а не найдя ее и там, подумает, но уже с недобрыми предчувствиями, что она моется в душе, и сам тоже пойдет в душ, а потом станет дожидаться у выхода, но уже в полном смятении. Сколько он будет ждать? Измеряя взглядом уходящую вверх лестницу и не решаясь сделать первый шаг, она пожалела, что не взяла с собой Сэмюела. Он шел бы за нею след в след, как тень, он бы двигал за нее руками и ногами. Но она ничего ему не сказала и вообще никого не стала посвящать в свои планы. Ведь такие действия отдавали сомнительным душком, а попросту — криминалом.
Случись ей задуматься об этом позже, она бы сказала, что ей необходимо было глотнуть свежего воздуха, потому она и пошла вверх по лестнице. Пока она шагала по ступеням, на кроссовках оседали белые пылинки, но она их не заметила.
Рванув дверь, Линдси оказалась на первом этаже. Пять минут прошло. Осталось сорок, так она для себя решила. Сквозь опущенные жалюзи пробивались последние лучи дневного света. Она в нерешительности замешкалась, хотя дом был точной копией нашего, и тут на крыльцо с глухим стуком упал свернутый в трубочку номер «Ивнинг Бюллетин», а проехавший мимо почтальон звякнул велосипедным звонком.
Моя сестра внушала себе, что должна методично осмотреть все комнаты, все подсобные помещения и, если повезет, найти улики и отнести добычу нашему отцу, чтобы таким способом освободиться от меня. Соперничеству, даже между живыми и мертвыми, нет конца. Глядя себе под ноги, она видела те же серо-зеленые плиты, что и у нас, и почему-то воображала, как в младенчестве ползала за мной по полу, когда я училась ходить. Потом ей представилось, как я, ковыляя, убегаю от нее в другую комнату и оттуда дразнюсь, а ее это подстегивает, и она тоже делает первые шаги.
В отличие от нашего дома, у мистера Гарви оказалось совсем мало мебели, а ковров, придающих тепло и уют, вообще не было видно. Ступая по каменным плитам, Линдси дошла до гладкого соснового паркета; у нас эта комната служила гостиной. Каждый шаг эхом отдавался в пустом коридоре; все звуки возвращались к ней обратно.
Она не могла противиться нахлынувшим воспоминаниям. У каждого случая был горький привкус. Вот я тащу Бакли на закорках вниз по лестнице. Вот мама поднимает меня повыше, чтобы я водрузила на макушку елки серебряную звезду, а Линдси завидует, потому что ей не дотянуться. Вот я съезжаю по перилам и подстрекаю Линдси сделать то же самое. Вот мы обе после ужина выпрашиваем у отца комиксы. Гоняемся за Холидеем, а он лает и лает. Через силу улыбаемся, когда нас фотографируют на дне рождения, на празднике, после уроков. Две сестрички, одинаково одетые: бархат, шотландка, на Пасху — желтые платьица. В руках корзинки с зайчиками и собственноручно раскрашенными яичками. Лакированные туфельки с ремешком и неудобной пряжкой. Губы свело от улыбок, потому что мама никак не может выбрать резкость. Все лица смазаны, глаза сверкают красными точками. Все эти обманные картинки, доставшиеся моей сестре, оставляли за кадром то, что происходило до и после, когда мы, две девчонки, играли у себя дома или дрались из-за кукол. Когда мы были сестрами.
