Захар Прилепин - Дорога в декабре
— Что уставился на меня, как дурак на белый день?
— Да ну тебя на хер… — огрызаюсь я, улыбаясь.
— Я был женат около тридцати минут, — говорит Саня. — Мою жену звали… Без разницы, как ее звали. Мы расписались и по традиции поехали к Вечному огню. Поднимаясь по ступеням возле постамента, я наступил ей на свадебное платье, оставив четкий черный след. Она развернулась и при всех — при гостях и при солдатиках, стоящих у Вечного огня, — дала мне пощечину. Взяв ее под руку, я поднялся на постамент, вытащил из бокового кармана пиджака свидетельство о браке и кинул в огонь.
Я бычкую сигарету и тут же прикуриваю вторую.
— Поэтому я не хочу больше жениться, — говорит Саня. — Вдруг я наступлю жене на платье?
На крышу кухоньки падает камень.
— Эй, мальчики! — кричит с крыши Плохиш. — Прекратите целоваться!
Кряхтя, встаю. Выхожу из-за сараюшки и показываю Плохишу средний палец, поднятый над сжатым кулаком.
— За сараем спрячутся и целуются! — нарочито бабьим голосом блажит Плохиш, его слышно половине Грозного. — Совсем стыд потеряли! Вот я вам, ироды!
Плохиш берет камень и опять кидает в нас. Увесистый кусок кирпича едва не попадает в меня.
— Болван! — кричу. — Убьешь ведь!
— Саня, иди домой! — не унимается Плохиш. — Христом-Бо-гом прошу, Саня! Ты не знаешь, с каким жульем связалась! Валенки он тебе все равно рваные даст!
На шум выбредает из школы Монах, задирает голову вверх, прислушиваясь к воплям Плохиша.
— Монах! — зову я. — Хочешь пивка?
— Я не пью, — отвечает он.
— Ну, иди покурим… — предлагаю я, осведомленный о том, что Монах и не курит.
Под вопли Плохиша с крыши Монах неспешно бредет к нам и тихо улыбается. Подойдя, но так и не решив, что делать с улыбкой, Монах оставил ее на лице.
Пиво славно улеглось, создав во взаимодействии с водкой и килькой ощущение тепла и нежного задора.
— Монах, ты любишь женщин? — спрашиваю я.
— Егор, тебя заклинило? — спрашивает Скворец.
— Ладно, на себя посмотри, — незлобно отругиваюсь я. — Ну, любишь, Монах?
— Я люблю свою жену, — отвечает он.
— Так ты не женат! — я откупориваю сладко чмокнувшую и пустившую дымок банку с пивом и подаю ему.
— Егор, я не пью, — улыбается Монах.
Как хорошо он улыбается, морща лоб, как озадаченное дитя. Я и не замечал раньше. И даже кадык куда-то исчезает.
— Какое это имеет значение… — серьезно говорит Монах, отвечая на мой возглас.
— А какая она, твоя жена? — интересуюсь.
Скворец морщится на заходящее солнце, кажется, не слыша нас.
— Моя жена живет со мной единой плотью и единым разумом.
И тут у меня что-то гадко екает внутри.
— А если она до тебя жила с кем-то единой плотью? Тогда как?
— У меня другая жена. Моя жена живет единой плотью только со мной.
— Это тебя Бог этому научил?
— Я не знаю, почему ты раздражаешься… — отвечает Монах. — Девство красит молодую женщину, воздержанность — зрелую.
— А празднословие красит мужчину? — спрашиваю я.
Монах мгновение молчит, потом я вижу, как у него появляется кадык, ощетинившийся редкими волосками.
— Ты сам меня позвал, — говорит Монах.
Я отворачиваюсь. Монах встает и уходит.
— Чего он обиделся? — открывает удивленные, чуть заспанные глаза Саня.
— Пойдем. Пацаны чего-то гоношатся, — говорю я вместо ответа, видя и слыша суету в школе.
— Чего стряслось? — спрашиваю у Шеи, зайдя в «почивальню».
— Трое солдатиков с заводской комендатуры пропали. Взяли грузовик и укатили за водкой. С утра их нет.
— И чего?
— Парни поедут их искать. Поедешь?
— Конечно, поеду, — отвечаю искренне.
Вскидываю руку, сгибая ее в локте, камуфляж чуть съезжает с запястья, открывая часы. Половина девятого вечера. Самое время для поездок.
В «почивальне» вижу одетых Язву, Кизю, Андрюху Коня, Тельмана, Астахова. Они хмуры и сосредоточенны.
Плюхаюсь на кровать Скворца.
— Ямщи-ик… не гони… ло-ша-дей! — пою я, глядя на Андрюху Коня.
Конь, до сей поры поправлявший, по словам Язвы, сбрую, а верней, разгрузку, вдруг целенаправленно идет ко мне.
— Где выпил? — спрашивает он.
Я смотрю на Андрюху ласковыми глазами.
— Поваренок налил? — наклонясь ко мне, спрашивает он.
Не дождавшись ответа, Конь выходит из «почивальни». Спустя пять минут возвращается — и по вздутым карманам я догадываюсь, что он выцыганил у Плохиша два пузыря.
Андрюха Конь садится рядом со мной.
— Может, мы до утра будем их искать, — говорит он. — Надо же как-то расслабиться.
— Кильку возьми… — говорю я. — А чего не едем? — спрашиваю громко у Тельмана.
— Уже едем, — говорит он. — Черную Метку ждали.
— А его-то куда несет?
Никто не отвечает.
— Все готовы? Конь? Тельман? Сорок Пять? — спрашивает Язва.
Язва придумал Женьке Кизякову новое прозвище: Кизя-Сорок Пять или просто Сорок Пять — за тот расстрел бесноватого чеченца.
На улице стоят два подогнанных к школе «козелка». Вася Лебедев, чему-то ухмыляясь, смотрит на нас. Лезем к нему в вечно душную машину — Кизя, Астахов, я… Появляется строгий Андрей Георгиевич, следом шагает раздраженный Куцый.
— Мы другого времени не можем найти, чтоб их искать? — спрашивает он раздраженно. По голосу Куцего слышно, что разговор начался раньше, еще в здании.
Черная Метка молчит, но не отстраненно, а, напротив, молчанием давая понять, что согласен с Семенычем, однако повлиять на сложившиеся обстоятельства никак не может.
Вася Лебедев смотрит на Семеныча, выдерживает паузу, чтобы не заводить машину, пока Куцый не выговорится. Куцый злобно плюет и отворачивается. Вася поворачивает ключ, мотор с ходу начинает урчать. Куцый подходит к открытой задней дверце со стороны Астахова, держащего между ног «Муху»:
— Дима! Самое важное — сразу определить, откуда идет стрельба. Даешь туда первый выстрел, а там пацаны разберутся.
Дима молча и серьезно кивает своей большой лобастой головой.
Приспосабливаю автомат дулом в форточку. Настроение замечательное. Одна беда — Конь едет во второй машине, сейчас вылакают все без меня.
В открытую фортку ласковыми рывками бьет вечерний грозненский воздух. Я пытаюсь оглянуться, посмотреть в заднее окно «козелка» на следующую за нами машину. Почти с ужасом представляю себе, что увижу Коня, хлебающего водку из горла и передающего пузырь по кругу. Ничего, естественно, не вижу.
Выхватываемые фарами, боками к дороге стоят дома. Внутренностей у многих домов нет, будто кто-то выковырнул из них сердцевину, оставив сохлый, крошащийся скелет с черными щелями меж поломанных ребер. Я смотрю на дома — и на душе у меня становится мягко и тепло, как у суки под животом.
