Таня Валько - Арабская дочь
Из столицы Туниса они летят во Франкфурт, где на огромном аэродроме через час находят ворота, через которые отправляют пассажиров в Сану.
— Бабушка, они что, какие-то ненормальные? — спрашивает Марыся. — Неужели не знают, что в целях безопасности с такими ножами нельзя садиться в самолет? — Девушка усмехается себе под нос, когда охрана забирает, наверное, уже пятую джамбию[47] у ругающихся из-за этого йеменцев.
— Такая традиция, — отвечает бабушка, едва сдерживая смех. — Просто средневековая. Но посмотри, молодое поколение не устраивает таких цирковых номеров и даже стыдится за своих пожилых соотечественников.
Арабка показывает на парня, ровесника Марыси, и мужчину, которому где-то около сорока. У юноши пунцовые щеки, он закрывает глаза, а позже пытается убедить традиционалиста, что нож им утрачен навсегда.
— Ой, бабушка, куда нас несет? — вздыхает девушка и поеживается от страха.
— Не волнуйся, все будет не так уж плохо. Главное — видеть во всем хорошее, а остальное sza Allah.
Спасение в Йемене
Второй дом в Сане
Почти всю долгую дорогу бабушка и Марыся разговаривают. Девушка больше слушает и задает вопросы, а старая седовласая арабка рассказывает.
— Мой отец был сообразительным, хотя и необразованным мужчиной, — начинает она семейную сагу. — Даже с королем Идрисом сумел наладить отношения, а был всего лишь обычным рыбаком.
— Он заработал деньги рыбацким промыслом? — удивляется Марыся и с улыбкой добавляет: — Разве что ему попалась какая-нибудь золотая рыбка.
— Больших денег мы никогда не имели, но на трехэтажный дом в старом итальянском районе нам хватило. Даже на образование всем детям, а было нас восьмеро.
— И что же такого мой пронырливый прадедушка делал?
— Сориентировался, вернее, его жизнь заставила. Конечно, работа, которую выполняли в нашей семье из поколения в поколение, не давала возможности комфортно жить, можно было только существовать в беде и нужде. А он хотел чего-то большего. Он жил недалеко от берега, тогда еще в маленьком каменном домике, и заметил, что все больше иностранцев, итальянских дипломатов и высокопоставленных служащих, работающих там, хотели бы прогуляться на лодке со своими женщинами в элегантных шляпках. Два-три корыта там, может, и имелось.Но они были в плачевном состоянии и обслуживали обычных итальянцев, жадных и прижимистых. Мой отец приобщил к этому делу двух своих братьев, они тогда были еще подростками, и всего за неделю переделал старый катер в красивую, ярко раскрашенную прогулочную лодку с тентом. Люди убивались, чтобы на ней покататься! — Бабушка смеется, прикрывая рот рукой, потому что в самолете уже погасили свет и пассажиры стали готовиться ко сну. — Ко всему прочему отец позаботился о том, чтобы подавать отдыхающим холодные напитки, а также арбузы и дыни, которые мы выращивали на участке в пригороде. Через год у него было уже три таких лодки, а через пару лет он стал самым крупным перевозчиком в старом Триполи. Постепенно отец познакомился со многими высокопоставленными людьми, богатыми итальянскими землевладельцами, которые его любили, потому что он умел разговаривать на их языке. Он знал даже пару молокососов из королевской семьи. Для этих он устраивал специальные ночные рейсы с попойками, на которые они брали веселых или просто бедных ливийских девушек. Отец, разумеется, в этих случаях был глух и слеп, и за это его очень ценили, потому что именно такой, собственно, и требовался. Благодаря этому отец смог купить за полцены дом у одного азартного игрока, но банкрота, открыл магазин жемчуга на Турецком базаре, отослал всех своих детей в школу, причем не куда попало, а в итальянскую. Я еще помню христианские молитвы к их Богу, и, несмотря на то что у меня было иностранное имя, я быстро приспособилась жить там.
— Бабушка, а как тебя вообще зовут? — спрашивает Марыся.
— Надя, — шепчет женщина. — Однако меня никогда никто так не называл, только мать или бабка. Наверное, скоро и сама забуду это имя…
— И что дальше, бабушка Надя? — Девушка прижимается к ней и грустно смотрит женщине в глаза.
— Недолго я радовалась итальянской школе и европейским подругам. Так меня отвратило, что я дома не хотела разговаривать по-арабски, не хотела ходить с близкими в мечеть молиться Аллаху. Словно на крыльях летела в костел Святого Франциска и там пела гимны и псалмы. Все ливийское было для меня «фу», а все заграничное — «цаца». Когда мне исполнилось десять лет, отец решил покончить с этими проказами. К слову, мои братья хотели учиться в обычной маленькой арабской школе, вот и меня туда перевели. Я плакала пару недель, но это не помогло. Самой сообразительной и умной из моих родственников была Малика, к которой мы, собственно, едем. Она не только окончила итальянскую школу, но еще и с лучшими оценками, а позже включилась в освободительное движение Каддафи. Она, как одна из первых ливиек в политике, боролась за эмансипацию женщин. Скажи, она кого-то напоминает тебе?
— Ее тезку, твою дочь Малику?! — спрашивает шокированная Марыся.
— Конечно! Отец выдал меня замуж, когда мне еще не было шестнадцати, а ее до двадцати не могли заставить. А когда отец пытался угрожать ей и даже бил, Малика пугала его вождем Муаммаром и муниципалитетом. Так он ничего и не смог поделать, так он боялся своей дочки и ее порядков.
— Неплохо для того времени! — в восторге восклицает девушка.
— Как меня это радовало, ты и представить не можешь! Наконец-то кто-то поставил на место такого ярого шовиниста! — продолжает пожилая ливийка, и Марыся не узнает своей всегда спокойной и покорной бабушки. — Когда Малике исполнилось двадцать лет, она поняла, что сидение на двух стульях не может продолжаться долго, и решила, что будет заниматься только учебой. В те времена благодаря Каддафи открылась для женщин дверь в науку. Малика надумала учиться за границей, в Лондоне, чтобы быть как можно дальше от отца и братьев, ничем не отличавшихся от родителя и ему подобных. Конечно, она получила стипендию и без оглядки, молниеносно выехала. Тогда я видела ее в последний раз.
— Сколько ей было лет? Когда это было?
— Двадцать два, солнышко. Почти сорок лет тому назад. — Бабушка грустно вздыхает. — Не уверена, узнаю ли мою сестру.
Марыся с жалостью смотрит на свою собеседницу. Быстро подсчитывает ее возраст и видит, как печали и грусть состарили ее, отразившись на красивом когда-то лице. Весь лоб изрезан длинными морщинами, а между бровями — еще две вертикальные, под глазами — никогда не исчезающие синие тени, а углы губ от постоянных огорчений опустились книзу. Седые волосы на висках тоже добавляют лет, а ведь их еще не так много. Девушке шестидесятилетняя бабушка всегда казалась старой, особенно после событий в Гане.
