Джон Грин - Бумажные города
— Ну, я с ней согласен, в целом.
— Ну да, мысль хорошая, но такой бред. Они же не проповедуют, что Санта — негр. Иначе бы они сами их делали. А они, наоборот, пытаются скупить их всех и спрятать в нашем доме. В Питтсбурге живет чувак, у которого коллекция лишь немного меньше нашей, и они всё хотят ее у него выкупить.
Тут раздался голос Бена. Похоже, он стоял в дверях уже некоторое время.
— Радар, то, что ты еще не смог приконнектиться к такой милой зайке, — это величайшая гуманитарная трагедия нашего времени.
— Бен, ты как? — спросил я.
— Спасибо, что подвез вчера, старик.
15
Несмотря на то что до выпускных экзаменов оставалась всего неделя, в понедельник я весь день читал «Песнь о себе». Я хотел съездить в два оставшихся недопоселения, но Бену нужна была тачка. А в поэме я уже искал не столько намеки, сколько саму Марго. На этот раз я добрался до середины, а потом снова запнулся на куске, который перечитывал-перечитывал и все не мог понять.
«Теперь я буду слушать, только слушать», — пишет Уитмен. И потом две страницы он действительно слушает: паровой свисток, голоса людей, оперу. Он сидит на траве, внимая льющимся сквозь него звукам. Наверное, и я занимался тем же самым: прислушивался ко всем издаваемым ею звукам, даже к самым тихим, потому что прежде чем понять смысл, надо услышать. До этого я Марго, по сути, не слышал — я видел, как она кричит, а думал, что смеется, — а теперь понял, что моя задача в этом. Постараться услышать «оперу Марго» даже с такого огромного расстояния.
Я не мог услышать саму Марго, но мог послушать то, что когда-то слышала она. Поэтому я скачал альбом Вуди Гатри. Я сидел за компом, закрыв глаза, уперевшись локтями в стол, и слушал минорное пение. И в этой незнакомой мне песне я старался расслышать голос, который слышал всего двенадцать дней назад, но уже не узнавал.
Когда я слушал уже другого певца, которого любила Марго, Боба Дилана, домой вернулась мама.
— Папа будет поздно, — сказала она, не открывая дверь в мою комнату. — Сделать бургеров с индейкой?
— Хорошая идея, — ответил я, а потом снова закрыл глаза и вернулся к музыке.
Встал я только через полтора альбома, когда папа позвал меня ужинать.
Пока мы ели, родители говорили о политике на Среднем Востоке. Точнее, кричали, хотя и были согласны друг с другом во всем. Они орали, что такой-то — врун, а такой-то — врун да еще и вор, и что все должны подать в отставку. Я сосредоточился на своем бургере, который был прекрасен: много кетчупа и поджаренного на гриле лука.
— Ладно, закроем эту тему, — предложила через какое-то время мама. — Квентин, ты как день провел?
— Отлично, — ответил я. — К экзаменам готовился.
— Я поверить не могу, что пошла последняя неделя учебы, — сказал папа. — А кажется, что только вчера…
— Да, — согласилась мама.
Голос в голове завопил: «ОСТОРОЖНО ВОЗМОЖЕН ПРИСТУП НОСТАЛЬГИИ БУДЬТЕ ВНИМАТЕЛЬНЫ ВНИМАТЕЛЬНЫ ВНИМАТЕЛЬНЫ». Нет, мои родители — отличные люди, но они склонны к припадкам убийственной сентиментальности.
— Мы тобой так гордимся, — сказала она. — Но мы будем очень скучать, когда ты уедешь.
— Да ладно, не спешите вы. Может, я еще провалю английский.
Мама рассмеялась.
— Кстати, угадай, кого я вчера видела? Бетти Парсон. Она сказала, что Чак поедет учиться в университет Джорджии. Я за него рада, он всегда так старался!
— Да он — урод, — сказал я.
— Ну, — ответил папа, — он хулиганил. И с поведением у него было плачевно.
Это тоже характерная черта моих родителей: они никого уродами не считают. То есть они думают, что человек — не дерьмо, а просто с ним что-то не так: социальная дезадаптация, пограничный синдром или что-нибудь там еще.
Мама подхватила:
— Да, у Чака сложности с обучением. У него есть проблемы, как и у всех людей. Я понимаю, что тебе подобным образом на сверстников смотреть сложно, но когда подрастешь, начнешь воспринимать всех — хороших ребят, плохих ребят, всяких ребят — просто как людей. Все они — просто люди, и заслуживают того, чтобы их интересы учитывали. Все они в разной степени больные, невротики, все находятся на разных этапах самопознания. Но, ты знаешь, Бетти мне всегда нравилась, и я надеялась, что у Чака что-нибудь получится. Так что я рада, что он поедет в колледж, а ты?
— Честно говоря, мам, мне на него вообще наплевать.
Я не мог понять, почему тогда маме с папой так неприятны израильские и палестинские политики, если они тоже просто люди? Их они явно достойными личностями не считали.
Папа дожевал, положил вилку и посмотрел на меня:
— Чем дольше я работаю, тем больше убеждаюсь, что людям не хватает хороших зеркал. Другому человеку очень трудно показать нам, как мы выглядим со стороны, а нам сложно показать, как мы себя ощущаем изнутри.
— Это очень трогательно, — сказала мама. Мне было приятно, что у них такие хорошие отношения. — Но ведь дело еще и в том, что на каком-то глубинном уровне нам сложно понять, что другие — такие же люди, как и мы. Мы либо идеализируем их, как богов, либо презираем, как животных.
— Верно. Именно из-за такого самосознания у нас очень мутные окна. Наверное, в таком ключе я этот вопрос никогда не рассматривал.
А я сидел и слушал. И слышал что-то про нее и про окна, и про зеркала. Чак Парсон — личность. Как и я. И Марго Рот Шпигельман — личность. А я о ней так раньше не думал, по большому счету; вот в чем недостаток всех моих предыдущих представлений. Все это время — даже за десять лет до того как она сбежала — я строил образ Марго, на самом деле не слушая ее, не зная, что у нее такое же негодное окно, как и у меня. Поэтому я не мог себе представить, что она — такой же человек, который в состоянии испытывать страх, который может чувствовать себя одиноким в толпе, который может стесняться своей коллекции пластинок, потому что это слишком личное. Который может читать путеводители, чтобы убежать от жизни в том городе, в который многие бегут из других мест. С которым никто никогда не разговаривал по-настоящему — потому что никто никогда не видел в ней человека.
И я сразу понял, как Марго Рот Шпигельман чувствовала себя, когда не была Марго Рот Шпигельман: она чувствовала себя опустошенной. Она чувствовала себя так, будто она окружена стеной, размеров которой нельзя оценить. Я представил, как она спит на ковре, а над ней — крошечный лоскуток звездного неба. Может, Марго там было комфортно, потому что Марго как личность всегда жила именно так: в комнате, куда никто не входит, окна которой вечно закрыты, а свет падает только через дырки в потолке. Да. Я всегда делал одну и ту же фундаментальную ошибку — и, по сути, именно она вела меня к заблуждению: на самом деле Марго — не чудо. Не приключение. Не какая-то драгоценность. Она — девчонка.
