Владимир Колотенко - Любовь? Пожалуйста!:))) (сборник)
Он так рад, он так скучал. Он привез мне подарок – голубое ожерелье. К цвету моих глаз.
– Ах, Андрей…
Всю ночь мы не спим, мы снова вместе, и нет больше силы, способной разлучить нас.
– Знаешь, я…
– Молчи…
Я запечатываю его рот поцелуем, новым и новым.
– Ах, Янка, так ты кусаться!..
Мы просто бешеные, шалеем от ласк, от любви.
Утром, чуть свет, я встаю.
– Ты куда?…
– В Осло, на денечек…
– А вернешься когда?
– Через пару дней…
Он снова бухается головой в подушку, а я спешу тихонько прихлопнуть за собой дверь. Теперь мне незачем сюда возвращаться. Все порошки я вымела из его карманов, из кейса, из шкафчиков и шкатулок. Я ведь дала себе слово.
Все ли?
Скоро я узнаю об этом из газет.
В поисках маленького рая
Верю, потому что нелепо
(Тертуллиан)… и все осталось бы, как прежде. Мне всего-то и нужно было – подать ей навстречу руку. Руку, а не этот злополучный зонт. Ничто не предвещало опасности, был вечер, накрапывал дождь. Мы уже достигли нижней гряды…
Летом городская жара донимает так, что впору бы удавиться. Ее предложение “махнем к морю?” не было для меня неожиданностью. Я и сам готов сбежать из этого ада, куда глаза глядят. Зной, ожидание отпуска, нелюбимая работа – это и есть ад. И ее вопрос: “Разве мы не идем завтра на премьеру?” – был еще одной звонкой каплей в чашу моего терпения.
В августе ей исполнится тридцать. Она врач, красива, лилово-пепельные волосы, остроумна. Дело еще не дошло до взаимных обвинений, легкие упреки: “Ты видишь во мне только женщину… твои цветы не так свежи, как прежде…” На это я только молчу, покуривая.
Угрозы?! Их не было и в помине. Мне и в голову не могло прийти – угрожать.
Крым – это была ее идея, и я не мог предложить ничего другого. Или не хотел? Нам всегда было хорошо здесь: море, кайма синих гор вечером, длинные ленивые утра вдвоем…
Мы познакомились случайно, в поезде по пути домой. Дорожные разговоры, общие знакомые, которых нам захотелось однажды навестить. Затем последовали тихие вечера, споры. Ссор еще не было и в помине. Каждый вечер, как праздник: радость общения, общность интересов. Раз уж ты хочешь слыть эрудитом, умей дать пинка авангарду, защити Матисса или подавай ей, скажем, историю Христа.
Я тоже врач. И я устал от беспощадной беспомощности нашей медицины и в поисках маленького рая готов на все. Ну Крым, так Крым…
Эту поездку нельзя назвать удачной. Не успеваем мы выехать из города – разражается гроза, затем жуткое солнце. И хотя полоса дождя осталась далеко позади, полоса неприятностей только началась: вдруг забарахлил карбюратор, затем дала себя знать полуденная жара, а уже при выезде из Симферополя, когда боль в позвоночнике от семичасовой езды стала невыносимой, ее вопрос: “Ты не устал? Может быть, поведу я?”
Я едва сдерживаю себя, чтобы не сорваться на грубость.
Слева как раз открывается панорама засыпающего крымского леса.
– Вот и домик Утесова, – произносит Елена, – как ты думаешь, до наступления сумерек будем в Алуште?
Сейчас бы кружечку холодного пива.
Встречные машины уже зажгли свои желтые глаза, но еще легко можно различать номерные знаки с их устрашающими “КРУ” или голосисто-утиными “КРЯ”. На это внимания не обращаешь. Мне нечего ответить и на ее случайный вопрос о победах Кутузова в Крыму, подвигах графа Толстого. Кое-что об этом, конечно, слышал, но я ведь не дотошный историк, знающий клички и масти лошадей полководцев. Я, как сказано, врач.
– Почему ты молчишь? – ее следующий вопрос.
Я как раз иду на обгон троллейбуса, поэтому и на этот вопрос можно не отвечать.
От резкого спуска после перевала, как обычно, раздается потрескивание в ушах, а вскоре далеко внизу показываются неяркие огни Алушты.
– Что такое “улавливающий тупик”? – спрашивает Елена, когда фары высвечивают указатель.
Я рассказываю.
– Это, наверное, страшно, – говорит она, – когда вдруг отказывают тормоза.
Я об этом не имею ни малейшего представления, молчу, даже не пожимаю плечами, затем соглашаюсь: “Конечно, страшно”.
До Ялты ехать еще с полчаса, ну и там минут сорок… Разве имеет какое-нибудь значение, что я сказал своей жене? Елена уже трижды спрашивает меня об этом.
– Что надо, то и сказал…
Нельзя сказать, что я ее не люблю, умную, гордую. Я люблю ее запахи, кожу, смех, просто люблю. Я не знаю женщины, с которой охотнее бы встречал утро, это ей тоже известно.
– Не гони так быстро, мне страшно…
– Да ладно тебе!
– Не кричи на меня, пожалуйста!
Во-первых, я не кричу, а во-вторых, я устал.
– Останови, – требует она, – я выйду!
Я только сбавляю скорость. За Алуштой, конечно, останавливаюсь, выключаю свет, мы выходим из машины. Черная ночь. Я привлекаю ее к себе, и мы, задрав головы, любуемся звездами.
– Извини, – произношу я, – извини, пожалуйста.
И она еще крепче прижимается ко мне.
Это не первое наше путешествие, вот уже пять лет подряд мы любуемся здесь звездами.
– А вон спутник, видишь?
Я вижу. Трусь шершавым подбородком о ее щеку. Тишина. А откуда-то справа уже ползут два желтых глаза, чтобы пялиться на наше счастье. Да сколько угодно!
– Знаешь, – говорит тихо Елена, повернувшись ко мне лицом и припав всем телом, – знаешь, я хочу тебе сказать…
Я знаю. Целую кончик ее носа, жду, улыбаясь.
– Завтра, – говорит она, – ладно, завтра… Я хочу видеть твои глаза.
Фары слепят меня, поэтому-то глаза закрыты. Ну завтра, так завтра. Меня уже ничем не удивишь.
Мы выходим из машины еще раз, чтобы полюбоваться огнями Ялты. Огни города – у наших ног, и впечатление такое, словно ты царь Вселенной. Это длится до тех пор, пока какой-то там “Форд” или “Пежо” не нарушает тишину, высветив строй кипарисов.
– Название поселка не Милет, а Мелас, – говорит она, когда Ялта остается позади, – и вообще здесь много греческих названий: Кастрополь, Мелас, Форос…
– Симеиз, Гурзуф, Кацивели…
Я не знаю, зачем ехидничаю.
– Где-то здесь на гастролях мой муж, – говорит Елена, – у них неплохая программа, и, если у тебя вдруг возникнет желание, я могу устроить…
Ах, Бог ты мой! У меня нет никаких желаний. Единственное, чего мне недостает, – одиночества. Я знал об этом еще дома.
Поселок действительно называется Мелас, мы видим указатель: “Мелас”.
– Видишь: Мелас, – говорит Елена.
Я же не слепой.
Встречных машин мало, только мелькающие в свете фар кустарники, кипарисы, ограничительные полосатые столбики, скатившийся на дорогу камень, который я, не сбавляя скорости, искусно оставляю справа, наконец, туннель. Упрятанные за решетку уз-ники-фонари вяло цедят свой подслеповатый свет, нагнетая унылую тоску, и хочется поскорее вырваться из этой каменной тюрьмы… Вскоре мы видим красные сигнальные огни бетонной башни.
– Приехали?…
Раньше у меня хватило бы такта спокойно ответить, отшутиться или, скажем, промолчать.
– Ну видишь же…
Конечно, все дело во мне.
Маленький домик на берегу моря, уставший от тишины и ожидания, заполняется чемоданами, пакетами, ее смехом… Шляпки, зонтики, надувной матрац, на полировке трельяжа появляются крикливая помада, кремы, тени, смеется рубиновыми огоньками веселая люстра…
Приехали!
– Знаешь, как я тебя люблю, – говорит Елена позднее, выходя из ванной и обвивая, словно плющом, своими прелестными руками мою шею, – знаешь как…
Я устал до смерти, и любые проявления нежности, я знаю, будут выглядеть наигранными.
– Будем спать? – ее вопрос.
Я отказываюсь даже от традиционной чашечки кофе. Становлюсь несносным, я знаю и замечаю, что часы на стене, отсчитывавшие все эти годы минуты нашего летнего счастья, стоят. Об этом я молчу. Утром в постели я сознаю, что превращаюсь в зануду, и искупаю свою вину.
Ее волосы, за прикосновение к которым я готов был отдать полжизни, теперь (она приподнимается на локте) укрывают мне грудь, шею, нервно щекочут губы. Я отворачиваю лицо в сторону…
– Андрей…
Я даже морщусь: можно ведь и помолчать немножко. И, вообще, взывать к чувствам на голодный желудок – пустое дело.
– Андрей, я хочу сказать тебе…
Отшвырнув простыню, она просто наваливается на меня, как на какого-то жеребца, и, оседлав, (сущая амазонка!) произносит:
– У нас будет сын!
Нельзя сказать, что я цепенею от ужаса. Лежу с дурацкой улыбкой на лице, а она, шалея от счастья, прыгает и смеется, озадоривая и меня своим озорством.
Волоокая бестия!
– Почему сын? – спрашиваю я, приходя в себя.
– Ну хочешь – дочь!
Все это повторяется из года в год то дома, то здесь, в разных вариациях. Видимо, ей доставляет удовольствие видеть мою растерянность, мои потухшие глаза.
– Ну уж нет, – произношу я браво, – подавай мне сына!
– Я решилась, – говорит она, все еще сидя на мне, как на жеребце.
Зачем ей испытывать меня? Она ведь знает, что нет на свете женщины, с которой бы я охотнее делил свои дни и ночи.
