Петр Алешкин - Откровение Егора Анохина
— Ухо у следователя покуда тонкое, боюсь лопнет от услышанного, — усмехнулся Анохин. Держался он твердо и хладнокровно. — Пусть Вася выйдет, ему рановато такое знать. Речь пойдет о секретах государственной важности. Уверен, о них ты немедля Ежову доложишь…
— Погоди там, — строго и хмуро кивнул Маркелин следователю и сел за стол. — Что у тебя? Говори! — приказал он, когда они остались одни.
— Плохо наше дело, — осклабился Анохин, глядя прямо в глаза Маркелину. — Придется мне все рассказать о нашем с тобой заговоре против Советской Родины!
— Каком заговоре? — ошалело смотрел Маркелин на Егора. — При чем здесь я?
— Как это при чем? Ты меня завербовал еще в двадцатом году, в Масловке, когда командовал продовольственным отрядом имени товарища Троцкого. Тогда мы были явные троцкисты, а потом тайные, и теперь вот уже три года ты руководишь в Тамбове подпольной троцкистской организацией. Я — рядовой ее член, знаю в Тамбове только тебя, хотя осведомлен, что нас в Тамбове не менее пятидесяти человек, знаю, что с центральным комитетом в Москве общаешься только ты. Цель организации: замена товарища Сталина товарищем Троцким. Вот все это мне придется описать… Не буду же я один за всех троцкистов отдуваться! Вот за этим я тебя и позвал. Зачем Курбатову знать о нашей организации, — снова ухмыльнулся Анохин.
— Ты с ума сошел! — прошептал ошеломленный Маркелин. Лицо его вытянулось, челюсть опустилась. А сам он весь как-то размяк, растекся на стуле, стал еще меньше.
— Брось, это ты с ума сошел, когда арестовывал меня. Ведь знал наверняка, что меня ни в чем обвинить нельзя…
— Сигнал был… письмо… — снова прошептал еще не пришедший в себя Маркелин. Он, видимо, лихорадочно соображал, как ему быть, как выпутаться, выкрутиться из так неожиданно осложнившегося дела.
— Анонимка?
— Да.
— Враг народа написал, — твердо сказал Анохин. — Явно хотел навредить советскому народу, убрать наиболее преданных партии людей!
— Но ты не коммунист…
— Я был им, и в душе остаюсь по сей день, — уверенно глядел Егор на растерянного Маркелина, у которого глаза стали потихонечку оживать, обмякшие плечи подниматься. Егор почувствовал, что он принял какое-то решение, по всей видимости, не очень хорошее для него, и добавил спокойно: — Кстати, я все это свое признание о подпольной организации и твоем руководстве изложил письменно и оставил надежному человеку. Понимал, что рано или поздно найдется враг народа, которому я встал на пути, защищая Советскую власть. Работа у меня такая, врагов себе плодить. Вот и подготовился… (Никакого письма в действительности, конечно, не было.) И если ночью, допустим, я вдруг умру в камере, то письмо немедленно пойдет в Москву, — улыбнулся доверительно Анохин. — А там, сам знаешь, как к таким сигналам относятся… Что же получится тогда? А вот что получится: бдительный человек просигналил в отдел НКВД. Бдительные сотрудники быстренько меня арестовали, и, чтоб я не выдал организацию, тебе ничего не оставалось, как втихаря придушить меня… Громкое будет дело! На всю страну прогремит — целую подпольную организацию в Тамбове раскрыли! — поднял вверх палец Егор, не спуская глаз с Маркелина. — Руководителю не срок горит, вышка! Смекаешь?
Маркелин молчал, тер лоб пальцами, думал, глядел в стол.
— Дело плевое. Чего голову ломать, — ухмыльнулся Анохин. — Отпускать надо меня, если своя голова дорога…
— А дальше? — взглянул на него сквозь пальцы Маркелин.
— А что дальше? Дальше ничего. Я же не дурак, чтоб трепаться об этом… Я понимаю, нам не просто станет по одним улицам ходить, но… Впрочем, я не против буду, если меня переведут куда-нибудь подальше от Тамбова с небольшим повышением… И забудем мы друг о друге…
— Да, — тяжко вздохнул Маркелин. — Не прост ты! Ой, как не прост! Не ожидал я такого, не ожидал…
— Как же так? На такой работе и не ожидал. Ловит волк, да ловят и волка, — оскалил зубы Егор. — На нашей работе всего ожидать нужно… По лезвию ходим…
В этот же день Анохина освободили. Как жарка была встреча с Настей, с его касаточкой! Как ярко осветила их чувства эта двухдневная разлука! Как велика была радость Насти! Она обе ночи не спала, почернела, похудела. Первые седые волосы появились на ее голове.
Через неделю Анохина перевели в Мучкап, в небольшой поселок в двадцати километрах от Масловки, назначили начальником районного Управления НКВД. Вскоре арест забылся, растаял, словно нехорошее ночное видение под солнечным светом, вновь установились счастливые дни. На этот раз ненадолго, всего на несколько месяцев. Растаять-то растаяло видение, но в глубине души оставило мутный след, напоминающий поминутно, что счастье их непрочно, ненадежно, не в их руках. Егор готовился ко всякому повороту судьбы.
4. Третья чаша
Если же не будешь бодрствовать,
то я найду на тебя, как тать,
и ты не узнаешь, в который час найду на тебя.
Откровение. Гл.3, ст. 3Помнится, был осенний теплый день. Бабье лето. Открытое окно его небольшого кабинета выходило в сад, и видны были яблони с поредевшими, потемневшими листьями. Густой летом сад стал теперь светлее. Солнце желтыми пятнами лежало на помятой, придавленной опавшими листьями траве, на темных потрескавшихся от времени стволах, которые внизу у самой земли были бледно-зелеными от покрывавшего кору лишайника. Анохин сидел за своим столом, помнится, что-то писал, кажется, отчет какой-то, услышал, как открылась дверь, но головы не поднял сразу, торопился дописать какую-то мысль, решил, что вошел кто-то из сотрудников отдела, а когда поднял голову, вздрогнул от неожиданности, напрягся, увидев, что к нему уверенным шагом идет Михаил Трофимович Чиркунов.
— Здорово! — быстро бросил он и сел на стул. — Вижу, не ожидал!
Одет он был в гражданскую одежду: потрепанная курточка, кепка со сломанным козырьком, кирзовые сапоги. Можно легко принять за деревенского мужика, бригадира какого-нибудь колхоза.
— Времени у меня совсем нету, — заговорил он сразу о деле. — Я сейчас в Уварове нахожусь, в командировке, еду в Масловку отца-старика проведать, да сделал крюк, заскочил к тебе. Шофер со мной — мучкапский рожак, я его специально взял, намекнул, что он может мамашу-папашу увидеть, подарок передать. Он сейчас у них, а я — к тебе! Никто об этом не знает, ни он, ни кто другой. — Анохин слушал, не понимал пока, куда клонит, к чему все это говорит ему Чиркунов, но тревога все сильнее овладевала им: из-за пустяка Мишка не приехал бы. — Дело в том… Может, ты уже знаешь, Маркелин арестован…
— Не слышал пока…
— Вчера арестован, и сразу его на допрос, к Курбатову… Маркелин запираться не стал, пыток испугался, знал, что его ожидает, дал показания о подпольной троцкистской организации, в которой мотор и самый активный член — ты! Он признал, что даже побаивался тебя, что ты на особом счету был в Центре, в Москве. Вспомнил все, что враг народа Тухачевский тебя шашкой именной отметил, что ты у Антонова правой рукой был…
— Левым пальцем, — ухмыльнулся тяжко Анохин.
— Многое наговорил… Получилось, ты замаскированный враг еще с гражданской войны.. Сегодня Курбатов к прокурору пойдет, ордер на твой арест брать. Либо этой ночью, либо завтра жди гостей. — Чиркунов замолчал.
Егор заметил в его глазах хорошо спрятанный блеск победителя.
— Ты радоваться должен, — горько осклабился он. — Почему же предупредить решил? Да еще с такой конспирацией… Ведь это ты меня весной упечь хотел, анонимку настрочил?
Ничто не дрогнуло в лице Михаила Трофимовича, не опустил он, не отвел глаз, смотрел уверенно и ответил уверенно:
— Я… Кто тебе это доложил? Маркелин? Это когда вы с ним шептались в комнате дознания? Почему он тогда отпустил тебя? Иль вправду у вас троцкистская организация? Кстати, то, что он выпустил тебя, тоже ловко в строку ляжет…
— Не ты ли Маркелина в камеру отправил, чтоб место его занять?
— Не я… Безгрешен на этот раз. Там решено, — глянул Чиркунов вверх. — В Тамбове некому на такое решаться. И место его мне не светит ни при каких раскладах… Мотива нет у меня убирать Маркелина, а упечь тебя, у меня мотив весомый, и ты это знаешь!
— Так зачем же тогда приехал? Порадоваться? Вестником смерти?
— Нет, не угадал, иной мотив привел меня к тебе, — ощерился Михаил Трофимович.
— Какой же?
— Жалость!
Анохин не удержался, хохотнул:
— Неужто жалость? Неужто стареешь, сентиментальным становишься?
— Да-да, жалость, но не к тебе, а к матери моего сына… не тебе мне рассказывать, куда деваются члены семьи врага народа, если они публично не отказываются, не осуждают, не проклинают своих мужей, отцов… Как ты думаешь, осудит ли тебя Настя?
— За что?
— Ну вот… через месяц, а может и раньше, она окажется неподалеку от тебя, но толстые стены и высокие колючие заборы не дадут вам свидеться. Не забывай, она дочь сосланного на Соловки попа. Ты хочешь ей такой участи?
