Уилл Селф - Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории
Долгое время Карл стоял, глядя на голову над краем кресла и усилием воли приказывая старику — О’Лири, как его называл домработник — обернуться, но тот не двигался. В конце концов Карл вошел в кухню и сделал себе бутерброд, стараясь, по возможности, вернуть все в исходное положение. Потом встал у окна спальни и начал есть. С моря принесло туман и вместе с ним растрепанную стайку чаек. Птицы поднялись до высоты здания и принялись кружить перед ним. Карл подумал, что их негнущиеся крылья придают им немного неестественный вид, делая их похожими на оперенные модельки самолетиков. Ему больше нравились голуби. К западу, за грузовым портом, Карл мог различить ветряки с тремя лопастями, вращающимися от ветра. Он оставил мир вращаться как есть, и ветряки превратились в пропеллеры огромного транспортного корабля, направляющие его в воздушный океан. Как тошноту, Карл ощутил холод ключей старика в своем кармане. Они были там.
Сумерки долго растекались по небу, медленно просачивалась морось. Все внизу приобрело остроту черт, стало чистым и влажным. Взгляд Карла приковали к себе четыре одноквартирных дома, стоящие на островке зелени, окруженном рвом блестящего гудрона. Из школы показался зонтик и, перебирая ножками, виднеющимися у кромки, скрылся в зелени островка. Четверо стояли и смотрели на открытый капот автомобиля, как на дохлую собаку, словно решая, где ее закопать. Другие приехали на фургоне, открыли дорожный люк, поставили вокруг него желтоватую пластиковую ограду высотой по пояс, дабы не повредить достоинству города, и приступили к гинекологической операции.
Когда наконец кончики оранжевых иголок проткнули толстый покров ночи и О’Лири принял свои завершающие день пару чашек, после чего прерывисто справил малую нужду и улегся, Карл созрел. Стоя и держась за щеколду, он почувствовал, будто балансирует между всем и ничем, но затрудняется сказать, что по какую сторону двери.
Переступая через порог, Карл остановился, отчасти ожидая, что О’Лири сейчас поднимется со своего дивана-кровати и станет умолять его остаться. Но никаких звуков, кроме лязга и гула приближающегося лифта, не последовало, — просто вверх по пищеводу дома ползла очередная порция человечины. Ступив на коврик, Карл приготовился услышать крик, с которым на него сейчас накинутся, шлепанье кроссовок. Но ничего подобного. Когда лифт в тишине подъехал, Карл уже опрометью мчался по коридору, добежав до конца, распахнул дверь и метнулся вниз по ступенькам. Через три лестничных пролета он оказался на семнадцатом этаже, где и вызвал лифт, чтобы ехать вниз. Двери разошлись, обнаружив пустоту шахматных клеток линолеума, воняющего хлоркой. Через открытый проход Карл мог видеть общий холл, выкрашенный в серый цвет. Растения в горшках на низких столиках, информационные объявления, шелестящие на прибитой к стене доске под действием искусственного сирокко вперемешку с песчаной пылью покоя. Веселая попса лилась из динамиков, прикрученных к потолку, но ее никто не слушал, никто не плясал. Долгие секунды Карл не мог двинуться с места, здание всем весом навалилось на его голову и плечи, но потом он рванулся, освободился от давления и стремглав бросился наружу, в ночь.
В течение всего дня Карл продумывал маршрут: задними дворами, вдоль замусоренных бульваров и поперек заброшенных пустырей. Теперь он перебирался из одной полосы мрака в другую малоосвещенную область, избегая пабов, поскольку перед дверями каждого из них кучковались подростки, обходя уличные фонари и пряча лицо от прохожих на остановке. А когда наконец пересек границу района, где верховодил Кривая Кишка, задышал свободнее. Он откинул капюшон, до сих пор плотно укрывавший его голову, и позволил ночному воздуху остудить вспотевшее лицо. Посвежело. Идя длинными улицами, вдоль которых выстроились узкие дома, он начал обращать внимание на вещи, его окружавшие: псевдокаменный фасад, портик с фонариками по бокам. В окне наверху мать расчесывала длинные, мышиного цвета волосы дочери. Девочке на вид было около тринадцати, но головка ее выглядела такой крошечной, чуть ли не приплющенной. Каждое движение гребня сверкающим лучом отражалось от люстры и попадало в глаза Карлу через прогал в занавесках. Женщина повернулась к окну, словно почувствовала его присутствие, и Карл пошел дальше. Свернул на соседнюю улицу. Здесь дома были трехэтажными, и каждый пятый — либо сожжен, либо заколочен досками. Карл свежим взглядом посмотрел на эту разруху. Сгнившие оконные рамы, забранные гофрированным железом двери, вдребезги разбитые стекла, канализационные люки, забитые водорослями.
Один знакомый Карла, бывавший в этих местах, по возвращении рассказывал, что центр города именно такой, как им его показывают по телевизору, — сверкающий, вылизанный, за всеми зданиями следят должным образом. Понятно, что это чушь. Все города выглядят точно так же, как этот, — раскуроченными, раздолбанными, выжженными. По ящику вместо города показывали по-умному сконструированные наборчики, но к концу дня те, кто работал над программой, снимали свои костюмы, надевали спортивные штаны и куртки и возвращались по домам, на улицы вроде этой.
Замечтавшись, Карл повернул на главную улицу и, подняв глаза, заметил приближающегося к нему типа — внешне знакомого. Один из бывших корсаров Тухлой Кишки. Фрэнк, так звали этого типа, был до того мерзким, что когда его вышибли из банды, то напоследок малость наподдали: отшибли почку и начистили морду. К счастью, Фрэнк опустил свою бритую башку. При нем был рюкзак из нейлона, бело-синий, под цвет тренировочного костюма. Карл прижался к перилам, укрылся за искореженным мусорным баком. Но если Фрэнк его и заметил, то виду не подал.
Пройдя дальше по дороге, Карл нырнул в аллею прямо у автобусной остановки. Подкатил серый автобус, он успел вскочить в уже закрывающиеся с шипением двери. Сел сзади, под отвратительной огненно-рыжей рекламой. В ней содержался призыв слетать задешево в какие-то и без того недорогие страны. Заплатив столько же, сколько стоит один грамм героина, можно было немедленно перенестись на солнечные берега. Но что в таком случае оставалось Карлу? Выждать пару недель, прежде чем снова сдаться в тюрьму в аэропорту. При свете ламп в салоне автобуса прочие заключенные сидели как прикованные к своим сиденьям, и автобус, как жирная продолговатая змея, зашипел дальше по городу.
Семья Доун жила в невысоком доме, всего в три этажа. Позвонить договориться о встрече или хотя бы набрать ее мобильник — так вопрос не стоял. Карл собирался явиться без объявления, иначе не было никаких гарантий, что ему в следующий раз удастся вылезти сухим из воды. У него были к ней чувства, но веры в списке этих чувств не значилось.
Он повертелся вокруг здания, скорее походившего на сарай, в поисках входа и в итоге, перелезая через дощатый забор, сверзился в заросли крапивы. Ему были видны ее окна на втором этаже. Тогда он полез по водосточной трубе, хватаясь мокрыми руками за жесткий и хлипкий пластик. Человек-паук, блин, тоже мне. Крепко держась за кронштейн, он закинул мысок одной кроссовки на подоконник, а рукой ухватился за край окна, чтобы потом поудобнее уцепиться за металлическую фрамугу. Перенес вес своего тела и сразу заглянул в комнату Доун — шаткая, головокружительная перспектива. Она была у себя — лежала на ковре, в трусиках и футболке, косы растрепаны как никогда: волосы выглядели как на картинке, нарисованной баллончиком с краской на ее круглой голове. Она лежала на животе, ноги лениво согнуты в коленях крест-накрест. Крошечные вспышки ваты между загнутыми пальцами ног — недавно красила ногти. Доун одновременно листала журнал, жевала жвачку, курила, трепалась с кем-то по мобильнику и слушала музыку, подставив бум-боксу свободное ухо. Не замечаемый ею, Карл волен был любоваться ее аппетитными розовыми ляжками, обтянутыми хлопком ягодицами, мочками ушей с многочисленным пирсингом и всем прочим, что было в ней женского и женственного. Этого, пожалуй, ему бы вполне хватило, и если бы Карл мог слезть вниз так же, как забрался наверх, вероятно, он так бы и поступил. Нельзя было не принимать в расчет другие обстоятельства: например, непростой папаша, весь покрытый татуировками, точно стена здания граффити, а также мамаша, стремительная и клювастая, как птица-секретарь, вышагивающая по саванне.
Карл прислонил ухо к приоткрытому окну и прислушался к звукам, фонтаном бившим из комнаты: девчачий треп, визг попсы, шелест бумаги. Все такое живое, особенно по сравнению с жилищем старика. Карл жадно вдохнул дым ее сигарет и аромат ее парфюма. Она закончила болтать, положила мобильник на ковер, затушила сигарету. Потянулась выключить музыку, ее ягодицы напряглись, и во внезапно наступившей тишине он произнес: Доун. Господи, твою мать. Она упала на спину, одной рукой прикрыла низ живота, другой — лицо. Ее глаза безуспешно пытались что-то нащупать в темноте. Это я, Карл, — добавил он, просовывая свою покрытую щетиной рожу в проем между стеклом и металлом. Черт! Впусти меня, — в его голосе послышалась мольба. — Впусти меня, Доуни, не могу же я висеть тут целую вечность.
