Андрей Тургенев - Месяц Аркашон
В тот момент мы уже были в баре вполне специфическом, где мужская рука на мужском колене не вызывает вопросов. «А тебе ведь хочется заменить своего брата, часто хочется, правда? Обыграть его на его же территории, потому что на другой-то бесполезно, да?» И гасконец положил свои нервные длинные пальцы на мою руку. И я со страхом, перемешанным с восторгом, понял, что будет дальше. Ночь мы провели вместе, в его квартире. То, что мы там проделывали, мне не понравилось, это не слишком соответствовало моим физиологическим позывам. Но я, говоря словами гасконца, сыграл на территории Жерара, двадцать лет спустя я довершил то, чего не успел сделать брат. Я проснулся под утро — гасконец надсадно храпел, из уголка рта у него стекала розовая слюна. Мне стало противно, я выскользнул в душ, а через десять минут — на улицу. Я бродил по Парижу, долго смотрел, как заселяет солнце купол Пантеона, как он превращается из серого в золотой. Мне было радостно от того, что случилось, и от того, что впредь этого не случится: я словно прошел обряд и готов был поверить, что теперь наступит избавление. Мне казалось, что отныне для меня начинается новая жизнь…
Новая жизнь не заставила себя ждать. Русские в то время объявили, что открывают программу коммерческих космических полетов: теперь за деньги можно будет выйти на орбиту! Когда-то, в разговоре со своим приятелем из Французского Космического Центра, я обмолвился, что не прочь слетать, и теперь он позвонил мне и сказал: затеяна медицинская комиссия для тех, кто собирается подавать подобные заявки. Чтобы человек заранее знал, здоров ли он настолько, чтобы рассчитывать покинуть ненадолго Землю. Я сдал прорву анализов, один из которых показал, что я инфицирован Последней Болезнью и через несколько лет умру.
Сломался я очень быстро. Все те болезненные явления, что должны были развиться во мне за несколько лет, выслали вперед свои передовые отряды: я никогда не болел, а тут в одночасье узнал, как размягчается печень, гниют кости, закисает кровь… Все это еще только предстояло мне пережить, но, глядя в зеркало, я уже видел на своем лице следы нешуточной боли, и кожа моя стала приобретать тот бумажный оттенок, который так удивлял меня в Жераре и который я считал свидетельством просветления. Оказалось, что это цвет смерти… Уже не помню, как я объяснил тебе, Эльза, свою долгую задержку в Париже, но тебе очень кстати было не до меня.
Течение времени изменилось. Лекарства частично глушили боль, а вперед выступил вопрос, на что же убить мне свои последние годы. Я знал, что жизнь моя должна теперь измениться, но не знал, как и куда ее менять. Забыться в наркотиках и разврате? Стать городским нищим? Превратиться в странствующего проповедника? — заманчиво, только вот проповедовать нечего… Или идти дальше путем Жерара, смириться и уйти вместе с ним в медитации, сесть рядом с ним и смотреть на ковры? Через какое-то время это казалось мне вполне логичным, но мешал Жерар. Я был бы готов заменить его, но влачить лямку судьбы вместе с ним значило бы и тут остаться только лишь подражателем, дублером.
Но судьба все решила сама, иначе теперь и быть не могло, как я понял позже. В ту ночь позвонил Рыбак. Он сказал, что Жерар погиб. Накануне мой брат разыскал его, призвал к себе и попросил взять его в океан. И он настоял на своем, Рыбак взял с собой сухопутного, рожденного ползать Жерара. Они ушли довольно далеко от берега, когда разыгрался шторм, и Рыбак занялся снастями. В какой-то момент Жерар просто съехал за борт на своей коляске, я и сейчас не знаю, сам ли он того захотел или так было угодно Провидению. Я не знаю, что меня потрясло больше: нелепая смерть брата или сопутствующие обстоятельства: ведь получалось, что зависимость не столь односторонняя, выходит, Жерар, сидя в своем мистическом коконе, примерял на себя мою жизнь — и примерка обернулась смертью — моей смертью, ведь это меня могло десятки раз смыть за борт, Жерар поймал мою смерть.
Еще никогда в жизни я не знал так твердо, что именно мне нужно делать. Через несколько часов я был в Аркашоне. Шел дождь, нахохленный Рыбак сидел в своей хижине, пил ром. Рассказал мне, что найти тела не может. Мы вышли на берег, и в ту же секунду тело появилось: выдернулось из морских глубин прямо мне под ноги. Я испытал настоящее мистическое потрясение. Более откровенных знаков не бывает. С этого момента я становился Жераром, а его труп — моим трупом. Впрочем, ты, Эльза, прекрасно знаешь официальную версию моей смерти.
Океан отдал Жерара в удобном для меня виде, не слишком протухшим, но и не слишком свежим, конечно, пришлось добавочно поработать над лицом: в результате оно стало неким общим местом, напоминающим сразу нас обоих, но не похожим ни на одного из нас. В итоге Жерар, облаченный в обрывки моей одежды, вполне сошел за меня.
Мудрая судьба указала мне место: вот в этой комнате, под личиной Жерара, постигая его тайны, следовало мне провести остаток своих дней. Но теперь нужно было стать Жераром для всех, в том числе для тебя, Эльза. И ты не заметила подмены. Мне было очень странно наблюдать, как ты принимаешь меня за Жерара, я наблюдал за твоими движениями и искал в них движения прежней Эльзы, знающей меня, и я видел, когда ты приходила, одновременно двух женщин: одна из них приходила к старшему брату, а другая к младшему, и они в основном совпадали, но были и пронзительные моменты несовпадений, когда ты, например, обязательно бы прикоснулась к моим волосам, но к Жерару не прикасалась, и жест будто зависал в воздухе, по воздуху скользила прозрачная, как у привидения, рука. Тогда я и задумался о возможности еще одной другой судьбы: я ведь могу стать Сент-Эмильонским привидением, наряжаться в туманный плащ и бродить ночами у здешнего кладбища, и моя кожа достаточно бумажна, а глотка достаточно лужена, чтобы издавать леденящие звуки… Стать привидением! — многие согласились бы на такую посмертную судьбу, поскольку это какое-никакое, а продолжение существования, а у меня был шанс стать призраком еще при жизни.
В наследство от Жерара мне остался сундук благовоний, сотня дисков с медитативной музыкой и ковер. Мой первый ковер. Мне понадобился не один месяц, чтобы научиться смотреть на него. Я отвлекался на любую свою эмоцию, в голове моей теснились мысли — глупые, ненужные мысли из прошлой жизни и мысли возвышенного, я бы сказал, Эльза, философского свойства, — но они только мешали смотреть. Чтобы смотреть, нужно было отогнать мысли и эмоции, стереть их с листа и всасываться зрением в ковер так, словно у человечества нет и быть не может иных забот… Тут-то я и узнал, Эльза, что ковры могут кончаться, исчерпываться, проходиться целиком — и тогда нужен новый ковер, и когда, Эльза, вилла «Эдельвейс» задерживала мне на несколько дней новый ковер, у меня начиналась ломка: я становился злым, раздражительным, прошлое возвращалось ко мне, и болезнь возвращалась, и я вновь чувствовал гниение тканей внутри и раздумывал о петле, о том, Эльза, что пора остановить это странное…
— Останови, — сказала Эльза. И сжала ледяной ладонью мое запястье. Так что к «Паузе» на пульте мне пришлось тянуться другой рукой.
— Я не верю, — сказала Эльза.
— Чему?
— Уже ничему.
Эльза налила себе текилы в винный бокал, выпила залпом грамм сто. Я тоже не упустил случая выпить.
— Он совсем не похож на себя? — спросил я.
— Он не похож даже на Жерара… Как я могла перепутать… Не верю!
— Да ладно, кончай, — сказал я, — пора бы уже и поверить… Включаю?
Когда кассета закончилась, Эльза с решительным видом перемотала ее на начало и запустила по второму кругу. Я, в общем, умею по двести раз пересматривать одно и то же, но дубль Мертвого Мужа из меня будто выташнивало, будто зрение может тошнить. Я понял, что переел Самца. Надо заканчивать эту историю. Хорошо, что она клонится к закату. Пусть Эльза смотрит это кино. Она и смотрит: третий раз сразу после второго. Я иду гулять.
На улице хорошо, но прохладно. На столбе у ограды Казино кто-то пририсовал Морису усы. В центре перекрестка Отрицания лежит наглая потрепанная кошка. Аптечная нимфа бредет по променаду под ручку с каким-то обсоском. Меня не замечает. Хорошо, а то бы рассказала обсоску, что вот, смотри, импотешка. На границе дикого пляжа я раздеваюсь догола и лезу в воду. Вода холодная: или заболеть, или взбодриться как следует. Из «Пирата» исчез бильярдный стол. Бармен говорит, сломали.
Когда я возвращаюсь на виллу «Эдельвейс», Эльза все еще медитирует над кассетой. Такой род интимной близости с Воскресшим, изживание старых скорбей, симуляции диалога, усталые опущенные плечи, прикушенная губа.
Я вхожу, когда Муж долго и гипнотически-монотонно говорит об искусстве постижения ковров, именно на этом месте я — еще в первый просмотр — окончательно осознал, насколько длинный и загадочный путь проделал герой кассет ** 1–4, прежде чем забрался в кассету * 5. Путь чего, путь куда?
