Кирилл Туровский - Каждый сам себе дурак
Понравился же мне Клод Моне. Он вдохновенно написал темно-синее небо с разбитыми кусочками стекла, в котором несутся туманные ласточки. Но и этот заблуждался по внешней форме — туманных ласточек чайками обозвал. Не дотумкал, короче, растяпа.
Еще мне понравились «Песчаный берег моря» Синьяка и «Пейзаж в Овере» Ван Гога. Я даже хотел расспросить Романа поподробней, да что-то уж совсем сплохело ему. Ладно, потом спрошу. Единственно, что подпортило впечатление от «Пейзажа в Овере», так это «Красные виноградники» того же автора. Там было написано залитое кровью поле и барахтающиеся повсюду особи, пытающиеся влить выплеснувшуюся из них кровь обратно внутрь, в тела. У меня были претензии к названию. Не везло же им раньше с нэймами на полотна, художникам этим самым.
Либо это я, дурак, как всегда, ничего не понимаю. Даже и в путешествии с профессионалом. В который раз.
Здесь моему профессионалу стало окончательно плохо. Прямо под работами Ренуара. А вся радость, которую он усиленно поглощал, готова была из него выплеснуться.
Я понял, что путешествие в музей может закончиться теперь для нас отнюдь не лицеприятно. И поскорей поинтересовался у зевающей стражницы зала, подозрительно посматривающей на Романа:
— Где уборная комната?
Она неопределенно ткнула в сторону. Ладно, поблагодарил, найдем. Наконец, пройдя немерено коридоров, я забросил Романа в кафельную коробку.
Его долго не было. Только приглушенный иерихонский рев из уборной слышался. Вернулся же он посвежевший и даже довольный.
— Выжил? — поинтересовался я.
— Спрашиваешь. Хватит эту маралыцину безмазовую смотреть, пошли лучше в бар там внизу. Я, кстати, сюда частенько прихожу. Как посмотрю немного, сразу так грустно становится, тягостно. И в бар сразу валю. Даже картины толком не смотрю. Зачем? Сижу в баре, размышляю, а сверху — полотна. Главное атмосфера! Кстати, у тебя во фляжке все кончилось?
— Давно, — усмехнулся я.
И пошли в то музейное место, которое, видимо, было ему хорошо знакомо.
В бар? Ну, конечно.
Роман активно стал заказывать коньяк, закуски, пирожные. За мой счет, разумеется. Он держал себя так, типа он имеет самое непосредственное отношение к находящимся наверху картинам. А со мной здесь вынужденно ошивается, делая мне небывалое одолжение.
Теперь его колошматило волнами. В баре было порядком иностранцев, которых он на дух не переносит. Так пояснил мне Роман. После чего стал пояснять уже иноземцам, кто они такие на самом деле, выяснять, зачем они покинули свои исторические родины и советовать, в каком направлении им идти теперь надобно.
Наверное, неруси понимали, что Роман советует им нечто полезное, кивали, улыбались и пересаживались за более отдаленные столики.
Поняв, что иностранцы особо не горят желанием с ним тереть, Роман повернулся ко мне:
— Пора выпить за день рождения Брейгеля, за «Триумф смерти» и «Вавилонскую башню»!
Я как раз единственно, что слышал про изображаловку по ящику, так про этого автора. Потому сказал Роману гордо, что даже год рождения Брейгеля покрыт мраком, не говоря уж о конкретной дате. В ответ:
— Да это по барабану.
И мы чокнулись.
После этого слушаю его тягомотную нудятину. Он-де вообще больше писать картинок не желает принципиально. А хочет создать Тотальную Картину «Явление Христа Народу-2». Римейк. Это он, понятно, известных книжек начитавшись, задумал. И что типа в этой самой Тотальной Картине будет воплощено все, что можно увидеть глазами и вообразить мозгами. И вот Роман как-нибудь засядет и за недельку всего-навсего напишет эту самую Тотальную Картину. Она отобразит все фрески, картины, фотографии, кадры фильмов и элементы компьютерной графики. Тогда все картинные галереи будут закрыты и все будут смотреть только Тотальную Картину. И повсюду будут висеть только ее бесчисленные репродукции.
Вот такую я выслушал бредятину. И выразил некоторые сомнения в возможности создания подобного полотна. Но, заметив Ромино недовольство, тут же пожелал ему всяческих успехов в личном совершенствовании, чтоб обрести единение со столь глобальной композицией.
А он стал Гогена с Ван Гогом перетирать, как Гоген Ван Гога травил, как искусство они побеждали, куски-ухи от себя отрезали. Визжали, красная гниль хлестала, а все равно резали. И если вглядеться в «Пейзаж в Овере», как в голографическую картинку, то ухо это самое и увидишь…
Выслушивать подобное, ясен пес, уже было выше всяких сил. Да к тому же все я вкурил про изображаловку в путешествии особей. Сматываюсь, говорю, тороплюсь. Бежать надо типа на срочняках.
И побежал.
* * *
В чем самая загадочная штука? В том, что каждое «Я» хочет существовать лучше остальных. Остальные миллиарды пусть хоть все передохнут. Декларирование иного — вранье.
Чтоб шибко не огорчаться, снова сожрал «желтых». И зря. Достали меня уже эти «желтые» на глушняк. Переехал бы, что ли, Вагиз куда-нибудь с Красной Пресни…
Пошел растрястись в центр. Как и раньше, все блестело, пищало, бликало. Шелестело и мерцало. И казалось, что из каждого подвала доносится органная музыка. И казалось, что на каждом углу лежали эстетство и мертвые котята.
Тащусь по каким-то улицам. Какого-то Большого Города. Этот Большой Город мне также порядком поднадоел. Хотя здесь, как и везде, серели стены домов. Хотя здесь, как и везде, повсюду электрический свет. Была глубокая ночь. Дело в том, что завсегда интересно шлондаться где попало. Наверное, поэтому мне так не везет.
Подустав, присел на лавку. «Желтые», понятно, взбудоражили, пора и осадиться мал-мал. Как и раньше, терять было нечего. Как и раньше, нечем было обмануть окружающий мир. Надо снова уехать, и как можно дальше уехать. Чего думать — в другом Самом Далеком Городе, вне всяких сомнений, получше. Вспомнил весь сегодняшний бестолковый день. Повторюсь, терять действительно было нечего.
Здесь, в Большом Городе, все равно бы ничего не изменилось. И здесь все были тяжелыми и тупыми, и здесь все такими останутся.
Эге, решил я, ко мне сегодня еще приходит некоторое, пускай совсем далекое подобие мыслей. Обнадеженный, я почехлил дальше.
Кафе? Ну, конечно, конечно!
Надпись на двери сообщала: «Аленький цветочек». Здесь-то я и поразмышляю, как закончить свои нехитрые делишки. Открываю дверь, захожу.
И — ужас. Сбоку рев и рык из динамиков, а вслед за рыком я увидал и само чудовище из той сказки, только на этот раз приодетое в костюм и улыбающееся.
— Добро пожаловать…
Выплевываюсь ошарашенный. Я не такой простак, чтоб целовать чудовище и выручать его из заклинания.
Пойду в другой бар. Их здесь как грязи.
В другом баре вроде тихо, никто не встретил, можно присесть и прийти в себя. Не тут-то было.
Не знаю, как же меня опять так вставили «желтые Омеги», не знаю, откуда заплясала эта немыслимая вакханалия видеоизображения с саундом, но прямо за соседним столиком я разглядел Максима Горького и Жан-Поль Сартра. Видимо, эти особи тоже уже порядком поднадоели друг другу, так как заприметив меня, закричали:
— Северин! Идите к нам. Присаживайтесь.
Удовольствие подсесть было сомнительным, а бред вполне реальным и осязаемым. Все же пришлось присесть из вежливости. И вместо своих собственных размышлений теперь прислушиваться к чужим. Ладно, хоть посижу на халяву.
На экране под потолком неизбежно мелькала Бритни Спирс, которой подпевали оба этих господина.
Первым делом Максим рассказал, как случайно, но удачно им удалось познакомиться. И теперь типа они даже подумывают о написании ошеломительного шедевра «Детство хозяина на дне». И крайне поглощены собственными творческими планами.
Стол был заставлен тарелками с остатками их трапезы и смятыми пластмассовыми стаканчиками из-под «Холстена». Кроме «Холстена» они, видимо, пили еще красное вино, так как у обоих имелись характерные пятна на рубашках.
Теперь же официантка поставила на стол бутылку «Блэк Лэйбела», с отвращением посмотрев на Горького. Тот уже спал рядом с десертом. Иногда в такт сопению его усы погружались в мороженое, и я, пожалев, отодвинул мороженое в сторону.
Мы же с Жаном хлопнули «Лэйбела», и давай он капать мне на брэйн, залечивать:
— Ты, наверное, хочешь знать, почему я всегда отказывался от официальных наград? Не все так просто… — пытаясь найти себе еще одного благодарного слушателя или союзника, он грубо ткнул в бок своего товарища. Тот захрипел и посоветовал ему совершить паломничество в страну с нецензурным названием. Сартр же продолжил:
— Я борец! И еще какой глобальный. Я борюсь за воссоединение двух великих культур.
— Каких? — спросил я. Мне приходилось заметно напрягаться, чтоб говорить с ним на французском.
— Никогда не угадаешь. Воссоединение двух самых неизученных культур: африканской и китайской. Понимаешь, о чем я?
