Нина Федорова - Уйти по воде
Все шло к тому. К тому. Даже сцена, декорация как будто подготовлена – она лежит, держит Костика за руку Осталось только завещать ему свой древний компьютер и книги, раз мы не успели пожениться – пыталась она пошутить сама с собой, сглатывая слезы. Но и слезы вдруг пропали сами, как будто иссякли Все кончалось Казалось, больше нет ни слов, ни мыслей Полное бессилие, даже душа как будто застыла, словно повеяло другим, не земным, иным чем-то. Замер греческий хор в немом трепете, катарсис, разрешение, конец – пришел.
Неужели это смерть?
Господи, я так устала бояться, – всплыла внутри нее неожиданная, незваная, последняя молитва. – Я больше не хочу верить в Бога Страха. И хочу сказать Тебе это честно, наконец Мне ведь больше нечего терять и не на что надеяться. Я всю жизнь врала, но больше я не хочу врать – ни себе, ни Тебе Я всю жизнь верила в Тебя-Страх, но больше я так не могу Пусть я не права, пусть я сейчас умру, но я не хочу быть в таком месте, где есть Страх Я хочу быть там, где можно хотя бы верить в Любовь. Я хочу унести эту веру с собой, туда – как бы это место ни называлось. И если бы я была Тобой, да, Господи, Тобой, я бы не хотела, чтобы меня боялись. И не наказывала бы тех, кто не боится Я бы просто всех любила Потому что я хорошо знаю, что такое Страх, и хорошо теперь знаю, что такое Любовь Я знаю, что Любовь – это жизнь и бесконечность, а Страх – смерть и пустота И если даже я это понимаю, то как же Ты? Я не верю, что Ты можешь быть Страхом, раз Ты вдыхаешь во все жизнь и обещаешь любящим вечность. Я не верю, что Тебе это нужно от нас – маленьких, несмышленых, слабых, мы ведь и так всего боимся. Не верю, что Тебе нас не жаль, что Тебе нужно, чтобы мы боялись еще и Тебя. Не верю, что Тебе нужно, чтобы мы считали себя ничтожными и недостойными, унижали себя, втаптывали в грязь, любящий не хочет унижения любимых, Отец счастлив, когда счастливы дети. Я не верю в Тебя такого, в Тебя-тирана. Я буду верить в Тебя-Любовь, несмотря ни на что, что бы ни говорили, ни шептали, ни вливали бы мне ядом в душу эти змеи ужаса, эти слуги Страха, не Твои это слуги, нет Я буду верить в Тебя-Любовь, даже если Тебя-Любви на самом деле нет Даже если весь мир будет говорить мне, что я еретичка, что я в прелести, что попаду в ад за эту свою веру – пусть! Я лучше умру так и отправлюсь в ад, веря, что Ты – Любовь, чем буду жить в этом страхе и лжи. Ты – Любовь, а не Страх!
– Смотри, снег пошел, – сказал вдруг Костик.
Она посмотрела в окно – и правда. Сначала редкие, одиночные, крупные снежинки полетели с неба, потом они стали гуще, гуще, она завороженно смотрела на летящий снег Как будто вдруг выдохнула воздух, который когда-то давно вдохнула. Выдохнула и задышала ровнее. Чем больше смотрела она на снег, тем легче ей становилось – теплее, спокойнее, проще.
Белая пелена застилала окно, как будто задернули с той стороны штору, как-то уж слишком много снега, всё вообще в снегу, белое-белое всё, ничего не видно Послышался смех, папин как будто, как будто что-то сказала мама, и еще что-то хорошее прилетело, из детства, неуловимое – запахи, звуки? Мандарины, елка, шуршат гирлянды, пахнет шоколадом и типографской краской – это любимые «Мишки» так пахнут, если нюхать через обертку, колется мишура, колются иголки, хочется подвесить шарик самой, но нитка путается, из узкого горлышка шарика выпрыгивает неожиданно распорка-держалка, топорща жесткие проволочки, злая от того, что так долго заставляли ее сидеть смиренно в горлышке, вдруг больно бьет по пальцам, так что не удерживается в них шарик, выскальзывает, летит, разбивается на тысячу сверкающих осколков. Или снежинок?
Белая пелена снега, какая прекрасная белая пелена.
VI
Ее разбудил мягкий дневной свет, как будто кто-то нежно коснулся лица тончайшим крылом – говорят, что именно так может разбудить ангел-хранитель
Она с удовольствием потянулась, глядя в заснеженное окно, улыбаясь новому дню, тому, что у нее так много сил, бодрости, радости.
И вдруг вспомнила, поняла – случилось чудо.
В первый раз за два месяца она как следует выспалась – без кошмаров, в первый раз за это время нормально спала ночью и не включала свет. И в первый раз ей вдруг захотелось есть, поэтому она отправилась на кухню
В квартире было тихо и сонно. В спальню к родителям дверь была плотно закрыта, Костик спал в гостиной на диване – Катя осторожно прикрыла дверь и к нему, чтобы не разбудить.
Понятно, что все спят – на часах десять Кто же первого января бодрствует в такое время? Она выглянула в окно – там по белому-белому полю двора бегала собака, оставляя на чистом, нетронутом снегу цепочку следов, и брел по улице мужичок с бутылкой в руке – местный алкаш, проснулся, потому что, как и Катя, проспал весь Новый год.
Как хорошо было бездумно стоять, глядя в окно, в этой сонной кухне с горой немытых тарелок у раковины, с оплывшим на кружевной бумажной салфетке ополовиненным и растерявшим свой праздничный блеск тортом, с пустой бутылкой шампанского у ножки стола, со свисающими мандариновыми шкурками, со всеми этими бокалами и салатницами, пристроенными кое-как второпях, в темноте, когда в голове хмель, шум, когда ты весь еще – там, в комнате со всеми, а сюда только забежал на минутку.
Сейчас, в дневном свете, приглушенном как будто и смягченном пушистым новым снегом, все казалось таким милым, уютным и сонным.
Катя задумчиво покрутила проволочку на пробке от шампанского.
Неужели я и правда думала, что умру? Так всегда бывает во сне – веришь вдруг тому, чего нет и быть не может, проснешься – и даже смешно Кончилась страшная сказка, страшный сон, долгая темная ночь, и наступил белый день – Новый год, за ним и Рождество. Новая жизнь.
Как там пишут в книгах? «Кризис миновал»?
Дайте больному бульону и хересу – холодца и торта в нашем случае, ему требуется восстановить силы
Она включила чайник, полезла за чистой чашкой и услышала на улице крики
Это пьяный мужичок, размахивая бутылкой, кричал – то ли бегающей по двору собаке, то ли сонным окнам, то ли лично Кате: «С Новым годом!» А собака все петляла по двору, как будто хотела оставить целое послание из своих следов – тому, кто сумеет его прочитать.
Ιθάκη (Итака, греч.)
(эпилог)
В улицу Эрму она нырнула, как в иное измерение, тут же вынырнув в галдящем на разных языках, пыльном, жарком, безумном туристическом вавилоне. Все крутилось перед глазами – белые скатерти столиков кафе, торговцы кукурузой, витрины бутиков, понтийцы – продавцы шуб, моментально вычисляющие бывших соотечественников и пугающие внезапным вопросом на русском «Шубы недорогие хотите?»; два мальчишки с заунывно воющими бузукой и скрипкой, просящие денег прямо посреди дороги, синие маячки на полицейских мотоциклах, осторожно пробивающих себе дорогу в толпе, круглые ярко-красные бусины четок в чьей-то смуглой до черноты руке, смятые макдональдсовские стаканчики, обрывки бумаги на серых камнях мостовой и над всем этим – бесконечное, огромное, вечное солнце, которое заливает этот город уже больше трех тысяч лет
Из-под темных очков тек пот, она сняла их и тут же снова надела – солнце просто невыносимо слепит. Площадь Монастираки, грязные плиты, загаженные голубями, бесконечные гудки машин сзади, гвалт уличных кафе, набитых туристами, и вдруг слева внезапно выплыл Акрополь, как огромный корабль, высоко наверху, нереальный, необыкновенный – неужто не нарисован? Как будто врезан из другой реальности – высокий каменистый склон, поросший елями, взметнувшиеся ввысь колонны, и только какая-то строительная техника еще убеждала – нет, не снится, настоящий
Обливаясь потом, изнывая от жары, сглатывая судорожно сухим горлом, прихрамывая на уже стертую и саднящую при каждом шаге ногу, она отошла в сторонку, чтобы взглянуть на карту. Один путь был длинным, огибающим холм Акрополя с запада, она чувствовала, что сил на него уже нет Карта еще уверяла, что можно пойти налево, подняться с другой стороны, хотя слева, казалось, идут какие-то трущобы, но вдруг мелькнула полустертая табличка «Акрополис» со стрелкой – да, туда.
Подъем вверх, долгий, тяжкий, по широким ступеням она упорно ползла и ползла вперед, поражаясь удивительной тишине – маленькие домики, заросшие зеленью, листва бросает кружевные тени на мостовую, местами покосившиеся крыши, крошечные балконы, коты ревниво и настороженно наблюдают, примостившись на карнизе, и – никого, ни души. Плака – так называется этот маленький город, старинный квартал, точно! Еще один поворот – и чудо, мелькнули чьи-то ноги наверху, осталось немного, рывок, она вышла к краю какой-то зеленой решетки. Дальше дорога шла ровно, без подъемов – по ней опять брели толпы людей, и туда, и обратно До Акрополя рукой подать. Финишная прямая.
Теперь можно было немного отдышаться.
Безумием было тащиться по жаре в самый полдень в центр города, не успев прийти в себя после перелета, не разобрав чемодан, имея всего два часа свободного времени, но с того самого звонка Анны Александровны – «Вы не хотите съездить в Грецию?» – она уже знала: первые ее шаги по этой удивительной стране должны начаться с Акрополя, когда она пройдет через пропилеи, прикоснется своей рукой к мраморной вечности, как будто примет в себя часть этого удивительного, необъяснимого бессмертия.
