Хуан Онетти - Манящая бездна ада. Повести и рассказы
Он возвращался на рассвете, и она вдыхала обычные, неистребимые запахи, вглядывалась в костлявое лицо, хранившее притворную невозмутимость. Мужчине не о чем было рассказывать ей. Он рассматривал ряд бутылок в шкафу, брал наугад любую. Усевшись поглубже в кресло, спокойно, заложив пальцем страницу книги, он пил, лицом к лицу с ее молчанием, с ее призрачными сновидениями, с ее взглядом, неподвижно устремленным в потолок. Она не кричала; некоторое время она пыталась понять без всякого презрения, хотела поделиться с ним той жалостью, что испытывала к себе самой, к жизни и ее концу.
В середине сентября, поначалу незаметно, женщина стала находить утешение в мысли, что жизнь подобна горе или камню, что творим ее не мы, что не творит ее ни один из людей.
Никому-никому не удастся узнать, как и почему началась эта история. То, о чем мы пытаемся рассказать, возникло спокойным осенним вечером, когда мужчина ходил взад и вперед по саду в сумерках, еще подсвеченных угасающим солнцем, и вдруг остановился, озираясь вокруг, вглядываясь в лужайки, в последние цветы на малорослых, одичавших кустах. Он стоял неподвижно, уронив голову набок, руки висели как плети. Затем подошел к живой изгороди из синасины[32] и уже оттуда стал измерять сад ровными, неторопливыми шагами, примерно по метру каждый. Он шагал с юга на север, потом с востока на запад. Она смотрела, спрятавшись за шторами на верхнем этаже; любое событие, выпадающее из обычного хода вещей, могло стать рождением надежды, подтверждением несчастья. Ребенок скулил, оплакивая конец вечера; никто уже не мог понять, был ли он одет в розовое сейчас, или его одели так при рождении, или еще раньше.
Уже совсем поздно в это воскресенье, самый печальный день недели, мужчина сказал, сидя за кофе на кухне:
— Столько земли, и пропадает задаром.
Она вглядывалась в это аскетическое лицо, в его расплывчатую, непонятную муку. Увидела какую-то новую затаенную тоску, зарождение решительной воли.
— Да, я всегда думала… — сказала женщина, сама понимая, что лжет, что не было у нее ни времени, ни желания думать об этом, понимая, что слова никогда не имели никакого смысла. — Я всегда думала о фруктовых деревьях, о цветниках, разбитых по плану, о настоящем саде.
Все-таки она родилась здесь, в старом доме, стоявшем далеко от воды и пляжей, — доме, который построил когда-то старый Петрус. Родилась и выросла здесь. И когда внешний мир пришел к ней, она не поняла его, защищенная, зачарованная путаницей неухоженных кустов, тайной — при свете и во тьме — старых, кривых деревьев, нетронутым лугом с высокой грубой травой. У нее была мать, которая купила машину для стрижки газона, отец, который каждый вечер, сидя после ужина за столом, обещал, что завтра начнет работы. Никогда он этого не сделал. Иногда он смазывал машину по нескольку часов подряд или одалживал ее соседу на несколько месяцев.
Но сад, превратившийся в дикую сельву, остался нетронутым. Тогда-то девчушка узнала, что нет лучшего слова, чем завтра: никогда, ничего, неизменность и покой.
Совсем малышкой она открыла для себя ласковый шум кустов, луг, какое-то безымянное кривое дерево; открыла, с радостным смехом, что буйная зелень грозит ворваться в дом, а потом, через несколько месяцев, отступает, оробевшая, но довольная.
Мужчина выпил кофе, медленно и решительно поднял голову. Он помолчал или, вернее, дал наступить и затянуться молчанию.
— Можно оставить перед окнами уголок, чтобы полежать и освежиться, когда придет лето. Но все остальное, все надо залить цементом. Я хочу устроить большие аквариумы. Редкие экземпляры, их особенно трудно выводить. На этом зарабатывают немалые деньги.
Женщина знала, что все это ложь: она не верила в его страсть к деньгам, не верила, чтобы кто-нибудь мог спилить бесполезные и больные старые деревья, убить никогда не кошенный луг, бледные, недолговечные, поникшие цветы, даже не имевшие названия.
Но однажды воскресным утром какие-то мужчины, рабочие, трое, пришли договариваться. Она смотрела на них с верхнего этажа; двое стояли по бокам почти горизонтально раскинутого шезлонга, откуда доносились распоряжения, вопросы о цене и сроках; третий, в берете, здоровенный и спокойный, сидя на корточках, пожевывал цветочный стебелек.
Она припомнила все до конца. Самый старый, подрядчик, сгорбленный, с длинными седыми волосами, с повисшими руками, некоторое время постоял спиной к зарешеченной двери. Он равнодушно осмотрел отнятые у нее деревья, большой луг, заросший буйной травой. Остальные двое прошли вперед, неизвестно зачем нагруженные косами, заступами, мотыгами, от растерянности с трудом переступая ногами. Тот, что помоложе и повыше, на вид ленивый и медлительный, по-прежнему жевал стебелек с розовым цветком на конце. Было воскресное утро, и весна играла листвой сада; она все смотрела на них, пытаясь убедить себя, что это ей кажется, а ребенок, не отрываясь, сосал грудь.
Она знала его злопамятство, стремление причинить ей боль. Но обо всем уже столько раз было говорено, все было как будто уже понятно до той черты, до которой один человек может понять и познать другого, и ей казалась невозможной такая месть — уничтожение сада и самой ее жизни. Иногда, когда оба уже тешили себя надеждой, что прошлое забыто, мужчина находил ее где-нибудь в уголке сада с вязанием в руках и начинал снова, без всяких предисловий:
— Все прекрасно, все забыто намертво, как будто никогда и не происходило. — Упрямое высохшее лицо даже не поворачивалось к ней. — Но для чего тебе понадобилось родить мальчишку? Столько месяцев покупала розовую шерсть, и в результате вот что — мальчик. Я не сумасшедший. Я понимаю, что все равно, в общем-то. Но девочка могла стать твоей, исключительно твоей. А этот скотенок, наоборот…
Некоторое время она сохраняла спокойствие, сжимала руки, наконец посмотрела на него. Еще больше высох, еще увеличились светлые глаза, стоит рядом, кривоногий, истерзанный отчаянием, и насмехается. Он лгал, оба понимали, что мужчина лжет; но понимали это по-разному.
— Мы уже столько говорили об этом, — устало произнесла женщина. — Столько раз мне приходилось слушать тебя…
— Возможно. Однако же не так часто, как мне хотелось бы вернуться к этой теме. Это мальчик, он носит мое имя, я содержу его и обязан воспитывать. Можем мы немного отвлечься, посмотреть на дело со стороны? В таком случае я — порядочный человек или несчастный простофиля. А ты — хитрая сучка.
— Дерьмо, — сказала она мягко, без ненависти, даже сама не зная кому.
Мужчина снова посмотрел на уже померкшее небо, на несомненно наступившую весну. Он повернулся и пошел к дому.
Может быть, вся история возникла из одного обстоятельства, такого простого и страшного; выбор зависит от того, хочет ли человек о нем думать или же отказывается: мужчина твердо верил, что несчастье или удача, добрая или злая участь, печаль или радость постигают нас независимо от того, заслужили мы их или нет. Она же хотела знать больше: думала о судьбе, об ошибках и тайнах, признавала вину и в заключение додумалась, что жизнь есть достаточная вина для того, чтобы принять расплату, награду или наказание. В конце концов это одно и то же.
Иногда мужчина будил ее и начинал говорить о Менделе. Он закуривал трубку или сигарету и ждал, пока не был уверен, что она покорилась и слушает. Быть может, он надеялся, что у него в душе или в душе его обнаженной жены произойдет чудо, оно изгонит бесов и вернет им истинный или хотя бы обманчивый мир.
— Почему с Менделем? Могла же ты выбрать кого-нибудь получше, кого-нибудь, кто не вызывал бы во мне такого стыда.
Он хотел снова услышать рассказ жены о свиданиях с Менделем; но на самом деле он всегда отступал, боясь узнать все окончательно, решив, в сущности, спастись бегством, не знать причины. Жалкое безумие, но к нему можно было отнестись с уважением.
Мендель или любой другой. Не все ли равно. Никакого отношения к любви это не имеет. Однажды ночью мужчина принужденно рассмеялся.
— И все же это было предначертано. Потому что дела так перепутались или, наоборот, так ладно сложились, что я хоть сейчас могу засадить Менделя в тюрьму. Именно Менделя, и никого другого. Фальшивая бумажка, подделанная им подпись. И мною движет отнюдь не ревность. У него есть жена и трое сыновей, все его собственные. Дом или даже два. Он как будто счастлив. Нет, дело не в ревности, а в зависти. Это трудно понять. Потому что лично мне совершенно ни к чему разрушать все это, топить или не топить Менделя. Я хотел это сделать гораздо раньше своего открытия, задолго до того, как узнал, что такое возможно. Я воображал, понимаешь ли, что возможна чистая зависть, без конкретных мотивов, без мстительного чувства. Иногда, очень редко, мне это кажется возможным.
Она не ответила. Съежившись от предрассветного холода, она думала о ребенке, ждала первого голодного плача. А он все ждал чуда, воскресения беременной девочки, такой знакомой, принадлежавшей ему, и любви, в которую они верили, а может быть, только придумывали ее на протяжении месяцев, решительно, не обманывая друг друга, забывшись так близко от счастья.
