Барбара Кингсолвер - Лакуна
До чего странное открытие. Поздно вечером он заглянул в кабинет за словарем и с удивлением обнаружил, что один из его секретарей по-прежнему стучит по клавишам печатной машинки.
— Юный Шеперд! Какие дела задержали тебя так поздно в штабе?
«Штаб-квартирой Четвертого интернационала» называется большой кабинет возле столовой. Наталья перенесла туда все три стола для пишущих машинок, свое бюро, телефон, книжные полки, шкафчики с картотекой и так далее. Она решила устроить отдельный кабинет, где, не раздражая комиссара, могли бы работать все — она сама, Ван и американцы, которые приезжают учиться у Льва. Лев обычно сидит в своем кабинетике возле спальни в другом крыле, пишет в тишине и покое, лишь время от времени вызывая кого-то из секретарей, если нужно что-то продиктовать.
— Простите, сэр. — Быстро собрать бумаги, засунуть в папку. Ни в чем не сознаваться, пока не припрут к стенке. — Ничего такого, что принесет народам свободу.
Лев стоял на пороге, широко раскрытыми от удивления глазами глядя на собеседника, и ждал объяснения. На нем была рубашка с галстуком; седые волосы после долгого рабочего дня стояли дыбом. Комиссар во время раздумий имеет привычку их ерошить.
— Сэр, мне не хотелось бы об этом говорить.
— Понимаю. Секретное донесение врагам?
— Ну что вы. Конечно, нет!
— А что тогда? Любовное письмо?
— Хуже, сэр. Роман.
От изумления лицо его сморщилось, как печеное яблоко; вокруг глаз за круглыми очками показались морщинки, а на поросших бородой щеках — задорные ямочки. Лев улыбается как никто другой. Он вытащил Натальин стул и уселся на него верхом, точно на лошадь, поставив локти на спинку. Комиссар хохотал до слез.
— Вот так mechaieh[165]!
Не оставалось ничего другого, кроме как ждать более вразумительного пояснения.
— Я беспокоился, сынок, о чем ты думаешь, когда мысли твои витают далеко. — Он поцокал языком и произнес что-то по-русски. — Надо же, роман! Но почему ты говоришь, что он не принесет никому свободу? Где человек ищет убежища от невзгод, будь он беден, богат, свободен или в тюрьме? В книгах Достоевского! Гоголя!
— Удивительно, что это говорите вы.
Синее мерцание уличного фонаря подсвечивало венчик его седых волос. Окна, выходящие на улицу, были наполовину заложены кирпичами, но сверху пробивался свет. Похоже на декорации детективного фильма. Комиссар поднялся и подошел к шкафу в глубине кабинета, обойдя столы и ящик с фонографом, провода от которого змеились по полу. Лев включил лампу возле книжной полки.
— Я хочу тебе кое-что показать. Это первая книга, которая у меня вышла. Рассказ молодого человека двадцати семи лет от роду. При царском режиме его посадили в тюрьму за революционную деятельность, но ему удалось осуществить головокружительно дерзкий побег; он очутился в Европе, откуда намеревался вернуться с народной армией. — Лев нашел книгу и задумчиво постучал по ней большим пальцем. — История произвела фурор среди петербургских рабочих. Да и среди всех советских людей. Каждый, кто знал грамоту, прочел эту книгу.
— Это роман?
— Увы, нет. Каждое слово в ней — правда. — Он раскрыл книгу и перевернул несколько страниц. — И вот с тех пор только теория да стратегия. Я превратился в жуткого зануду.
— Но ваша жизнь по-прежнему похожа на приключенческий роман. Вас подстерегают подосланные Сталиным наемные убийцы, а коммунистическая партия и Толедано лезут из кожи вон, чтобы очернить ваше имя. Не обижайтесь, но, если вы опишете все, что с вами происходит, в таком духе, газеты встанут на вашу сторону. Они будут публиковать истории о ваших подвигах в еженедельных приложениях, как про Панчо Вилью во время войны.
— Привлечь газеты на свою сторону? Ну что ты, мой мальчик. Это удел цирковых акробатов и никчемных политиканов.
— Простите, сэр.
— Впрочем, русским это понравилось бы, — улыбнулся Лев. — Мы питаем слабость к мрачным и захватывающим сюжетам. — Он захлопнул книгу. — Так о чем твой роман?
Комиссар внимательно выслушал рассказ о приключениях древних мексиканцев, несмотря на то что вымысла там было больше, чем исторических фактов, так что вряд ли из этого получится что-то хорошее. Потом достал из шкафа стопку книг, способных вдохновить начинающего писателя.
— Ты читаешь по-русски? Нет? Ну, разумеется, Джек Лондон. И Колетт; это женская проза. Ах да, и вот этот роман Дос Пассоса, он называется «Большие деньги». — Еще Лев отдал запасную печатную машинку, рабочую, нужно только смазать, и столик, чтобы можно было писать по ночам у себя в комнате. — Теперь тебе не придется тайком пробираться в штаб, — заметил он. — Лоренцо все время так нервничает, что, чего доброго, нечаянно пристрелит тебя через окно. И твоя жизнь, сынок, тоже превратится в остросюжетный детектив. А кто же тогда закончит роман?
Алехандро, деревенский паренек, почти все время молчит. Но утверждает, что хочет выучить английский. Робко признавшись в этом, начинает спрягать: «I am. You are»[166]. Он живет в другом конце дома для охраны, но каждое утро в четыре часа, после смены, во время которой мерит шагами крышу с ружьем наготове, приходит сюда. В эту комнату, до сих пор не державшую никаких секретов, кроме спрятанной под кроватью шкатулки, в которой таятся украденная статуэтка божка, недописанный никудышный роман да плетеная игрушка trapanovio — память о глубочайшем унижении.
Алехандро первый, кто увидел trapanovio с того самого дня в Сочимилко; услышав рассказ о том, что произошло, он не рассмеялся, а вздохнул прерывисто, закрыл лицо руками и заплакал.
Он всегда приходит в четыре часа, когда весь мир спит, не заботясь о чужих грехах. Не has, they have. Странная это любовь. Или не любовь вовсе, а плотская утеха, не первая и не последняя, благодарная, поспешная, когда в страхе прислушиваешься к смене караула. А после, на виду у своего беспокойного сообщника, Алехандро молится.
Фрида вот уже месяц как дома и разваливается на части, точно кукла из пряжи. Диего хочет с ней развестись. Она заподозрила это прошлой осенью и решила, что уедет и не вернется, пока он не поймет, что на самом деле жить без нее не может. Но такие планы редко увенчиваются успехом. Из Двойного дома она перебралась в Койоакан; так непривычно наблюдать, как Синий дом наполняется ее вещами. Она еще раз покрасила стены — в кроваво-красный и темно-синий, как море в глубине. В спальне Льва и Натальи (а до этого — запасной комнате для прислуги) с тканым ковром и аккуратно убранной кроватью теперь теснятся ее туалетный столик, украшения, полки с куклами и чемоданы с одеждой. В бывшем кабинете Льва водворились ее краски и мольберты. В общем-то, ничего удивительного: все-таки это дом Фриды, а до ее рождения он принадлежал ее отцу.
Сегодня утром прибежала Белен и передала, что Перпетуя зовет на помощь, потому что хозяйка сошла с ума. Истерика, как и деньги, у Фриды кончается быстро: когда подоспела подмога, все уже закончилось. Перпетуя отворила дверь, молча указала во двор и вернулась на кухню. Фрида сидела на каменной скамье; отрезанные волосы густыми черными скобками лежали у ее ног.
— Наталья прислала спросить, не нужно ли вам чего.
Фрида встретила эту ложь деланой улыбкой, открывшей новые золотые пломбы на ее резцах. Похоже, она выпила, несмотря на ранний час.
— Все, что мне нужно, — кастрировать этого подлеца и покончить со всем раз и навсегда. — Она угрожающе пощелкала в воздухе ножницами, вспугнув черного кота, который прятался в гнезде из кос. Кот вскочил и выгнул спину.
Нет смысла напоминать, что у самой Фриды в Нью-Йорке и Париже были романы. По крайней мере, об этом шумели газеты. Красавец фотограф из Венгрии.
— Но ведь у Диего всегда были женщины, правда? Только не обижайтесь.
— И ты пришел сюда, чтобы сообщить мне это mierda? Что если я уже давным-давно несчастна, значит, пора бы и привыкнуть? Спасибо, друг.
— Простите. — Кот юркнул в заросли лавра.
— Ты представить себе не можешь, Соли, что со мной случилось. У меня на руках выскочил грибок. Еще один недуг! Тысяча операций, гипсовые корсеты, лекарства, противные, как моча, ни одного здорового органа — и все равно ухитряюсь опять заболеть! Вот из-за чего стоит печалиться, — она подняла расчесанные руки в жутких розовых пятнах.
— Конечно. Я с вами полностью согласен.
Несмотря на отчаяние, она разрядилась, как павлин; на ней была зеленая шелковая юбка и столько украшений, что хватило бы пустить ко дну лодку. Даже утопая, Фрида не оставляла кокетства.
— Вспомните Париж и Нью-Йорк. Им понравилась ваша выставка. Ван мне вчера показывал журнал мод с вашей фотографией на обложке.
— Если хочешь знать, в Париже и Нью-Йорке ко мне отнеслись как к говорящему пони. Подумать только, мексиканка, которая потешно одевается и ругается как солдат! Каждый день я чувствовала себя… как это говорится? Попала как белая ворона в ощип.
