Ричард Фаринья - Если очень долго падать, можно выбраться наверх
— Расширение вселенной замедляется, — бубнил он бесполым голососм, теребя лацкан лаборантской курточки. У него были плохие зубы. — Когда-нибудь оно прекратится и начнется сжатие. Предполагается, что независимо от характера изменений и от выделения или поглощения энергии в этих процессах, общее количество материи и/или энергии во вселенной остается неизменным. При максимальном сжатии энергии окажется достаточно, чтобы под действием силы взаимного притяжения кластеры вновь пришли в движение. Гравитация, как она есть. Ваши вычисления показывают, что цикл расширения-сжатия занимает около тридцати тысяч миллионов лет, и в настоящее время мы прошли примерно две трети фазы расширения. Что вы на это скажете?
Аудитория удовлетворенно забормотала. Гноссос рассеянно разглядывал цифры. Если это так, у вселенной должен быть центр и края, и, имея подходящие инструменты, за эти края можно заглянуть. Но все равно дело того не стоит. Ему вдруг страстно захотелось маринованной арбузной корки.
Он искал забвения в теории стационарной вселенной. Кластеры дерьма разбегаются наружу, а значит, чтобы поддерживать плотность дерьма на постоянном уровне, должно рождаться новое. Индивидуальные кластеры дерьма меняют форму, эволюционируют, но дерьмовая система в целом (если смотреть объективно) не меняется вообще. Ни начала, ни конца. Каждый индивидуальный кусок дерьма — да, но система — нет. В этом и состоит постоянство материи и энергии, которые суть тоже куча дерьма. Сидя с несчастным видом на табурете, Гноссос вытащил из памяти и запустил вновь цепную реакцию Лас-Вегаса: пьяный киногерой, две рыжеватых блондинки, оклахомский нефтяной ковбой, муза из Рэдклиффа — каждого в релятивистском свете новой информации. Значит, субъективно (как неотъемлемой части дерьма), его собственный конец предопределен. Другими словами, какого черта палить свечку с двух концов, когда можно ткнуть в середину ацетиленовой горелкой. Не так эстетично, зато куча народу полюбуются пламенем.
Вооруженный этой самоубийственной уверенностью, он спустился после обеда с холма, скручивая на ходу хипстерский косяк толщиной с иголку, как его научили когда-то Черные Лоси. Чтобы подразнить земную судьбу, он сунул его за ухо, но внутри все колотилось от мыслей о том, что может означать ночное отсутствие Кристин в общежитии. Что-то отдаленно пренебрежительное появилось в ней с тех пор, как он сочинил это письмо, уступив ненавязчивому давлению и обещаниям изысканных сверхъестественных удовольствий. Немыслимый шепот предательства — проскочила мысль, но Любовь, говорят, побеждает все.
Перепрыгивая через свежепокрашенное крыльцо, он вдруг решил, что с какой стати. Будем надеяться, что ты изнемогаешь над учебниками, малыш, папочка вернулся из школы.
Тем не менее, на собрание к трем часам она не пришла.
— Эта Панхер. — На Розенблюме сегодня была ковбойская шляпа. — Мы ее переламываем.
— Она ответит на письмо. — Янгблад. — Это очевидно. Джек, ты возьмешь на себя плакаты?
— Где, черт возьми, моя женщина? — поинтересовался Гноссос.
— Могу, — ответила Джек, таращась на обтянутые ангорой груди Ламперс.
— В Полином-холле куча краски. Как только мы будем знать, что писать.
— Где-то уже писали. — Хефф, чтобы ее отвлечь, протянул закрытую бутылку «Красной Шапочки».
— Через три недели революца. Эх, спиханем.
— Господи, что же это такое? Вы в самом деле считаете, что все получится?
— В доме уже сочиняют речевки. — Эгню в свитере с вырезом лодочкой.
— Получается невероятно здорово.
— Эй, Джек, ты не видела Кристин?
— Самый подходящий момент — после весенних каникул. — Янгблад в рубашке с закатанными рукавами. — Иначе все расползется. Студенты разъедутся по домам, сменят роли, потом вернутся, и все придется начинать заново.
— Может, что-то вроде подписного листа, — предложила Джек, обращаясь к Ламперс и проводя рукой по ее бедру.
— Никакой жаловасти. — Розенблюм махнул пальцем, как опасной бритвой, поперек яремной вены. — Так зарежуем.
Телефон звенел каждые две-три минуты, Янгблад первым хватал трубку и махал рукой, требуя тишины, иногда возбужденно посмеивался. Эгню заполнял телеграфные бланки, Джуди Ламперс стенографировала, Хуан Карлос Розенблюм с безудержным восхищением изучал Гноссоса, а Хеффаламп безуспешно пытался отвлечь внимание Джек от ламперсовой анатомии.
— Принеси кукурузы, детка? — попросил он.
Наконец, в сопровождении двух ренегаток из женского товарищеского суда появилась запыхавшаяся Кристин. На ней были все те же гольфы, а, проходя мимо Гноссоса, она тронула его за мочку левого уха и сбросила косяк на пол.
— Есть успехи? — деловито спросила она.
— Где ты была? — Гноссос, стоя на четвереньках.
— Масса, — ответил Янгблад. — Особенно после письма. Можете радоваться — Овус сообщил, что над большей частью Кавернвилля розовые флажки.
— По прогнозам, к концу недели они покраснеют, — добавил Эгню, от возбуждения стаскивая с носа очки.
— Господи, как же они там в административном комплексе со всем этим разберутся? — Неофитка в джинсовой юбке.
— И правда, — сказала другая, тоже в джинсе. — Готова спорить, Панкхерст уже лезет на стенку — в переносном, конечно, смысле.
— Я пять раз звонил в общагу, малыш. — сказал Гноссос, — Где, черт возьми, тебя носило?
Вновь заверещал телефон, и Янгблад зашикал на них с важным видом. Пока он говорил, Кристин кратко сообщила остальным:
— В штаб-квартире, похоже, разногласия насчет того, в какое время следует начинать акцию. Нам нужно утреннее затишье, когда в «Копье» пьют кофе, но неясна статистика — число студентов, свободных между десятью и двенадцатью часами.
— Я бы сказал, одиннадцатью, — вставил Эгню.
— Всех убить, — сообщил Розенблюм.
— Ты мне ответишь, малыш?
— Шшш! — скомандовал Янгблад, прислушиваясь к голосу в трубке.
— А преподы? — Ламперс, понизив голос.
— Многие, — продолжала Кристин, ткнув пальцем в исчерканные списки,
— согласились отпустить свои классы, если мы соберем народ на галерейном плацу. Главное — чтобы побольше шума.
Одна из неофиток добавила:
— Господи, это так вдохновляет, поднимается весь факультет. Весь латентный антагонизм по отношению к администрации вдруг выходит наружу.
— И правда, — сказала другая, — невыраженные доселе мнения бурлят теперь у самой поверхности — в переносном, конечно, смысле.
Так и не получив ответа, Гноссос буркнул:
— Нахер, — и отправился в туалет. Он закрыл на задвижку дверь, достал с полки над унитазом «Анатомию меланхолии» и затянулся косяком. Для этого он скрутил в жгут первую страницу «Светила» со своим письмом и поджег ее спичкой. В делах людей бывают времена, проскочила мысль, когда прилив несет тебя туда, где можно потонуть к ебене маме.
Проходя мимо Кристин, он попытался испепелить прощальным взглядом ее гольфы, но она ничего не заметила. Наказать ее своим отсутствием. Тампаксная история, старик, хорошо бы прояснить: знание о тугой мембране — вот что у нас останется. Отметить страсть кровью — без этого никак, ближайший путь к распятию, искупление за тот запретный плод. Он выгнал из легочных кармашков двуокись углерода и втянул небольшую порцию чистой амброзии: «смесь 69» с остатками парегорического «Пэлл-Мэлла». Все натуральное, никакой подгонки. Он затягивался, удерживал ее в себе, пока не менялась температура и не начинало давить на виски. Затем, чтобы отгородиться от внешнего мира, вставил в уши затычки и около часа читал, не поднявшись даже, когда кто-то заколотил в дверь.
Потом он обнаружил, что в двухсотый или трехсотый раз изучает один и тот же абзац, выполз в кухню и позвал Фицгора. Гноссоса унесло чуть выше глаз индийского слона.
— Что с тобой? — раздался голос Кристин, — Фицгор уже три недели в больнице. — Она искала в холодильнике что-нибудь поесть, остальные уже ушли.
— Эй, Пятачок, а где ты была?
— Не могла попасть в этот чертов туалет, пришлось проситься к Раджаматту.
— Я не об этом, старушка, а о том, где ты была? — Его покачивало, веки налились раздражающей тяжестью.
— У меня дела. От волнений всегда начинается раньше, как сейчас, например. У тебя есть еще этот греческий сыр?
— Какие еще дела?
— Месячные.
— Ах, как это мило. Просто замечательно.
— Я должна извиниться, или как?
— Вчера ты выписалась из общаги на всю ночь, что происходит?
Она уже успела снять гольфы и стояла теперь босая, в летнем платье.
— Кто тебе сказал?
— Какая разница, малыш, я не люблю, когда меня водят за нос.
Она замерла, не донеся до рта сердечко маринованного артишока.
— Неужели ты ревнуешь, милый? Это ужасно лестно…
— И давай без милых, хорошо? Ты же не домохозяйка, правда?
— Я думала, тебе нравится. Нормальное слово.
