Евгений Попов - Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)
Тихие жуки. Вялые жуки. Бодрые жуки. Я прихожу на работу, скушав булочку с помадкой и стаканчик кофе с молоком. Надеваю халат - и скорей к жукам.
А тут у нас помер один одинокий сотрудник. Мы, посовещавшись с товарищами, организовали комиссию, чтобы похоронить его чин по чину. Коллектив пошел навстречу: были собраны немалые деньги, причем многие добавляли от себя лично, невзирая на довольно низкие ставки нашего института.
И я был направлен в морг, чтобы, произведя необходимые формальности и заплатив, подготовить тело нашего коллеги к захоронению.
А была зима. И вечер. И, знаете ли, неуютно так дул ветер и сдувал с крыш тучи снега, создавая искусственный снегопад.
А морг помещался на улице Карла Маркса.
Я толкнул калитку и по протоптанной тропе пошел к домику, светившему желтенькими окошечками.
В первой комнате было тихо и чисто. Среди сугубо медицинской обстановки, положив голову на кулаки, дремал мужчина, который потом оказался нервным.
Я в кратких выражениях объяснил ему цель своего визита.
— У вас гробы есть? - спросил я.
— У нас гробы есть, - ответил служитель, не меняя положения.
Тогда я объяснил ему, что его труд будет хорошо оплачен. Что я располагаю специальными суммами, которые будут вручены ему без каких-либо квитанций либо расписок.
При слове "суммы" глаза мужчины широко открылись. Он встал и сказал дрогнувшим голосом:
— Да. Они - конечно. Мы ж - люди.
— А он - сирота, - сказал я. - У него никого нету.
У него была мать, но она умерла. У него была жена, но она
его бросила.
— Конечно, конечно, - бормотал служитель. И, накинув халат, стал идти в другую комнату. Я хотел последовать за ним, но он остановил меня властным жестом.
— Вам туда не надо.
— Почему? - возразил я. - Я - нормальный человек.
Я сам многое пережил.
— Дух там особенный, и часто не выдерживают, - тихо сказал служитель, оглядевшись по сторонам.
Я тогда еще подумал, что определенно работа накладывает отпечаток на человека.
— Нет, знаете ли. Я - не мальчик. А потом - вы там один долго провозитесь. Разве вам легко одному его опознать?
— Уж, наверно, опознал бы, - вздохнул служитель, пропуская меня вперед.
Скажу сразу, что я ничего не помню, как там внутри все устроено. Столы помню. Освещение тусклое. Зябко. Формалин. И - дух.
— Вот этот, пожалуй, - сказал я, осторожно убрав с лица покойного простыню.
— Ну, стало быть, сделаем, - бормотнул санитар и резко дернул труп за ноги.
Голова ударилась и стукнулась.
- Осторожней же вы! - невольно прикрикнул я.
А я и не знал, что санитар нервный.
Нервный санитар опустил руки по швам и расплакался.
— Вы знаете, сколько их у меня? А? Оглянитесь вокруг! Оглянитесь!
— Я не хочу оглядываться. Я вам плачу деньги, а вы делайте свое дело.
— У меня ж их массы. Вы знаете, сколько их у меня? И сколько всего на свете покойников? Вот мы сейчас с
вами тут стоим, а на земном шаре - миллионы покойников.
— Но ведь в этот же момент родились и миллионы новых детей, - возразил я, но санитар не слушал.
— Что я могу поделать? Я стараюсь, но столько покойников! Или вот при вскрытии иногда тоже ругаются. Так ведь вы вот рыбу, например, на кухне потрошите - у вас и то... Вот возьмите, например, столовые, вы бывали в столовых на заднем дворе?
За эти слова я размахнулся и сильно дал ему в зубы. Несчастный горько зарыдал, прикрывшись рукавом серого халата.
Я обнял его за плечи и вывел из обоих помещений на воздух и мороз. Мы стояли, обнявшись, на улице Карла Маркса под звездами и метелью.
— Вам нужно уходить с этой работы. С вашей впечатлительностью нельзя работать на этой работе, - сказал я.
— Не могу! Не могу! - простонал санитар. - Я ничего не могу.
Впрочем, вскоре он пришел в себя. И очень аккуратно выполнил все необходимое, получив заранее оговоренное вознаграждение
Похороны удались. Погода успокоилась. Плавно падали снежные хлопья. Голос председателя местного комитета профсоюзов дрогнул от волнения. Он бросил первую горсть.
И застучали, застучали мерзлые комья о крышку гроба нашего одинокого коллеги.
Наши женщины тихо плакали, и их можно было понять.
Сила печатного слова
Один поэт сосредоточенно ехал в автобусе на публичное выступление перед народом. Поэт очень хотел сосредоточиться, чтобы выступать перед народом правильно: взволнованно и искренно. Но ему очень трудно стало сосредоточиться, потому что у него над ухом вдруг раздался пошловатенький, сальный и даже, можно сказать, грязный разговорчик, который вели два шустрых молодых человека и ловкая бабушка.
Мерзости, разнообразные по тематике и калибру, вливались в ухо поэта, как когда Гамлетова отца отравил его же собственный братец, вливая цикуту.
Поэт очень хотел сосредоточиться. Поэт закрыл глаза и думал о том, что за выступление он получит 7 рублей 40 копеек, а если примут к концу года членом Союза писателей СССР - то будет получать за выступление далеко и не 7 рублей 40 копеек, а целых 15 рублей 00 копеек. И он соображал, что к концу года его в Союз непременно пустят, потому как книжка стихов "Красное солнце" вышла в прошлом году, а книжка поэм "Наша луна" непременно выйдет в этом году. Если, конечно, не накладет ему в карман какой-нибудь московский сукин сын.
- О, эти москвичи! - хотел прошептать поэт. - У них там все свои. Совсем не дают ходу провинциалам, несмотря на то что мы ведь ближе к русской земле! Какие бессовестные! Ездят в собственных машинах по асфальту!
Так хотел прошептать поэт, но плавный ход его мыслей был сбит неприятнейшим, отвратительнейшим, дребезжащим смехом молодых людей и веселыми всхлипываниями бабушки. Веселье явилось реакцией на последнюю фразу бабушки:
— Эх, сынки! Да пускай этта будет хоть овечья, лишь бы душа была человечья!
— Ну ты, бабка, даешь, курва! - ржали молодые люди. - Ты, видать, в царски годы в бардаке работала!..
У поэта кровь подступила к голове. Он резко развернулся и сделал нервное замечание:
— А ну - тихо! Вы не одни едете в автобусе! Не мешайте!
— Сердитый какой дядька! - с ужасом сказала бабушка. - Сердитый! Важный какой! Прости, Господи!
И вьюном скользнула на заднюю площадку, не желая участвовать в надвигающихся грозных событиях.
Пожалуй, и правильно сделала. Потому что молодые люди с наслаждением засверкали фиксами.
- Вася, молчи! Ты слышал, что тебе сказал товарищ? - говорит Коля Васе.
- Ништяк, Колян! - отвечает Вася Коле. - Я уже молчу, Колян! Да только я могу и еще кой-кому хавальник
завесить!
И при подобных словах из статьи Уголовного кодекса он еще и глядел на поэта в упор.
А у того в голову вместе с кровью поступило столько много раздражения, что он забыл всякую безопасность и завопил:
- Подонки! Фашисты! Вот из таких, как вы, Гитлер формировал свои легионы!
Коля и Вася сосредоточенно смотрели на расходившегося сочинителя, а потом занесли два чугунных кулака. Но им опускать кулаки не дали, ибо многие пассажиры стали кричать следующий текст:
— Перестаньте скандалить! Перестаньте скандалить!
— Ну погоди, заяц! Вот щас со скотовозки выйдем, так там и посчитаемся, - посулились, тяжело дыша, Коля с
Васей.
А пассажиры опять:
- Да перестаньте же скандалить! Тихо людям с работы ехать не дают! Действительно, скотовозку устраивают из "Икаруса", хулиганы!
А кто хулиганы - уж и непонятно.
И вообще - многое непонятно. Чего, например, так-то уж было орать-то? И тому, и тем, и этим? А?
Ну, в общем, дальше случилась поэтова остановка, он и полетел, а хулиганы, естественно, за ним.
- Стой, падла! - отвратительно кричали они.
Но поэт стоять не стал, а, наоборот, - сразу прибежал на летнюю эстраду Парка культуры и отдыха им. Семашко, где его уже ждали.
Поэт как увидел, что его уже ждут, то он сразу повеселел и сразу выпил два стакана простой воды. После чего сказал:
- Дорогие друзья! Слушатели и слушательницы! Молодежь! Вы собрались здесь ради одной нашей общей страсти, ради - Литературы! Что ж, пусть зазвучат стихи!
И стихи зазвучали, усиленные парковыми громкоговорителями:
Я плавниками приникаю
К российской искренней земле...
И дальше. До конца. Довольно длинное стихотворение про Добро, Зло и Родину. Что мы все должны ежесекундно делать Добро. А кто если ежесекундно не делает Добро, то он, значит, тем самым уже делает Зло. И себе и Родине. Родине в первую очередь, а себе - во вторую. Или наоборот- я сейчас уже точно-то уж и не упомню что-то... В заключение поэт объявлял себя крестоносцем Добра и всех вместе звал за собой в поход за Добро, обещая крупные и интересные сражения.
А наступал вечер. И лепестки парковых фонарей налились молочным светом, и в темных кустах шептались, и на синем небе высыпала звездная мелочь.
Поэт спокойно выслушал рукоплескания и посмотрел вниз. Впритык к эстраде стояли они, народ. Парни, девки, мужики, бабы, малы ребята.
