Фарид Нагим - TANGER
Это странное чувство, когда узнаешь, что девушка проститутка. Эта пауза. И стараешься не изменить лицо, чтобы не обидеть.
— Всего сто долларов, — просительно сказала она. Махнула кому-то за моей спиной, улыбнулась этой своей улыбкой.
— Это дорого для меня, извини, Ира.
Она сказала, что я «голубой», только потому, что она проститутка. Ей легче было признаться в этом гомику и не стыдно с ним общаться. Я, видимо, ей и так понравился. И она бы, конечно, хотела со мной. Телец. Везет мне с Тельцами!..
Подруги смотрели на нее с ленивым вниманием. Все или крашеные блондинки, или жгучие брюнетки. Она снова кому-то улыбнулась, раздвигая улыбку, как щит, рекламный щит. И грудь. Улыбка и грудь. Очень красивая улыбка, длинная, томная, наивная и безобидно развратная. Развратная уже от природы. Жалко ее. Я ей понравился, но деньги все разрушат между нами.
Потом все куда-то сорвались, и она тоже. На работу забрали, видимо.
И вдруг вижу себя со стороны стоящим и орущим у барной стойки. Рассказываю барменам, уставшим от пьяного дружелюбия, как сделать газировку без газа, как самим сделать текилу: нужна минералка, спирт, сок алоэ и еще кое-что, некоторые баронские ингредиенты, о которых я им сказать не могу… изображал из себя и говорил, что я тоже бармен из Оренбурга.
Они тактично кивали головой и автоматически двигали руками с посудой. Бармены были Рак и Скорпион. Скорпион учился в мореходном училище. Мог стать капитаном. Работают два через два.
Из динамиков что-то скрежещущее, будто наверху, среди огромных, железных и резиновых механизмов, вырабатывающих звук, что-то оторвалось.
Понравилась одна с короткими волосами, в длинном белом свитере с плечиками. Похожа на Асель. И еще на кого-то. Провинциально все знакомы друг с другом. Здороваются. Склоняясь к уху, что-то говорят эдакое. У всех все есть — знакомые, мужья, дети. И только я остался один во всем мире уже навсегда. И я испугался, показалось, что я — другое существо, но сам не замечаю этого и хочу, хочу быть с ними. А они все удивляются и из деликатности не говорят мне об этом. Может быть, действительно, со мной что-то не так? Но ведь я же родился от женщины. У меня есть сестра, она тоже женщина. Они нормально общались со мной. Что же не так? Бог, видимо, еще не определился со мной.
Снова этот официант, с этой своей развязной, блатной походкой, будто он не официант, а так это, прогуляться вышел.
— Эй, братан, походку сделай попроще!
— Ты чё, крендель! — скривился он, как настоящий вор. — Отдыхаешь — отдыхай, а у нас тут свои законы!
— Законы? А ты чё, в законе, что ли?!
— Нет пока.
— Тогда что — блатуешь, что ли?!
Жалко рубашку. Хорошо, что только с официантом подрался, и охранники только раз ударили, тот козел толстый, исподтишка. «Ночи Кабирии» жалко. Серафимыча книжка. Будь я больше и страшней, официант сделал бы вид, что не расслышал моих слов. Эх, ребята, вы не моряки.
Потом уже, издалека пробился в уши шум невидимого моря. Такое чувство потерянности в мире, и Ялта — уже не Ялта, а город вообще. И я — это не я, а кто-то другой в моем теле — нет ни Серафимыча, ни Москвы — какой-нибудь вор с потерянной судьбой, придет в каморку, тихо ляжет в угол, глянет на знакомую трещину в стене, а там идет пьянка, и что-то делят.
Обтянутые кровавыми многоточиями дюралайта странно светятся деревья и арки закрытых летних кафе. Сквозь мятущиеся листья льется свет маленьких витрин. Огни пустых аттракционов. Теплоходы с горбатым дном и большими винтами, на подставках. Вокруг фонаря, как привязанная, то и дело вспыхивает летучая мышь. Такой черный и бездонный провал Черного моря, так гулко звучат мои шаги, так похоже на шаги робкого человека шуршит за мною грязный целлофановый пакет, что тускло освещенная набережная с огромными декорациями зданий, платанов, магнолий и пальм кажется подмостками моего одиночества, на которые меня вытолкнули, а я горблюсь, пытаюсь спрятаться и ничего не понимаю.
Замер у подземного перехода возле телеграфа.
— Ну что, довольна твоя душенька? — спросил сам у себя и удивился, насколько у меня пьяный голос и что я вдобавок еще икаю.
Шаги каблуков из тьмы переулка. Двое. Я замер. И тихо выступает на свет фонаря маленький ослик, похожий на сумасшедшего. Откуда он здесь? Мы стояли и смотрели друг на друга. Как будто хотел попросить закурить.
Шел, вздыхая и замирая, чтобы не икать. Дальше, там, где начинается улица Куйбышева и всегда журчит вода в арыке, что-то непонятое в сером утреннем тумане. Тихо бормочет радио в «БМВ» с распахнутыми дверьми, милицейская машина, люди в дешевой гражданской одежде склонились над кем-то. Вижу труп, накрытый целлофаном, черная жидкость, кровь, торчат ноги. «Такие классные, почти новые ботинки». Стоял в отупении. Икота прошла.
Саня Михайловна ходит. Светящийся угол дверных щелей. Та вечерняя тишина, когда отчетливо слышно людей на верхнем этаже, как они что-то двигают по полу, звонки их телефона. Изредка, когда сверху, с объездной дороги в окна попадал свет фар, на стене возле дивана появлялись полоски, светящиеся квадраты с мелкой в них жизнью, пятна, похожие на бабочек — все это беззвучно, невесомо двигалось, переставлялось, кружилось и порхало по комнате.
Страшно. Как страшно каждый вечер, а чего страшно, и сам не знаю. Без денег, без работы, осенью в чужом городе, один на диване в углу — я, Энди-неудачник, и это уже не смешно.
Саня Михайловна включила телевизор. Он свистит, как радиостанция, но экран не загорается.
— Не показывает, — жалуется она. — Двадцать ноль семь уже. Это в Москве, значит, уже двадцать один…
Хрен знает, чего я хочу. Хрен.
— …ни ухадай мелодию, ни пик час. Другой раз интересно бывает.
Потерял нить в лабиринте. Что-то сломалось в мире, или сломалось во мне. Хрустнуло, и все полки попадали.
— Покажет, Саня Михайловна. Как ваше здоровье?
— Как немазаная телега, так и я. Честно.
Стоит, держась за косяк, сонно хлопает веками и тихим голосом в нос, привычно и почти радостно, жалуется на здоровье.
Вспомнил, что давно не курил. Забилось сердце, и загорелись кончики ушей.
— Боже, дай мне женщину.
Что же ты сразу не дал мне женщину, которую я бы раз и навсегда полюбил и не мучился бы так?! Странно, всегда, когда обращаешься к богу, замечаешь, что рука сжимает член. Не буду ждать звонка от Веры. Все еще жду. Зачем она тебе? Что бы вы делали? Здравствуй, пишу тебе о своих… Нет, не так. Здравствуй, моя самая любимая женщина на земле… Здравствуй, моя самая любимая женщина на земле, которой нет у меня.
Внизу, рядом с лестницей общаги, сидела женщина на скамье. Дискотека — тупик. Безысходно. Опять потом всю неделю из темной воды глаз будут выныривать женские, лиловые головы, и в ушах сама по себе биться перепонка.
Смотрел телевизор. Где-то упали акции. Перещелкнул на другой канал. Показывали «Крепкий орешек» на украинском языке, это, с непривычки, было смешно, но я знал, что голых в этом фильме нет, кроме Брюса Уиллиса. Перещелкнул. И на этом канале упали акции, хоть бы женщина какая-нибудь об этом рассказывала. На ОРТ говорили, что в Америке упали акции, но потом стали неуклонно расти. Выключил звук. На всех биржах маленькие человечки в одинаковых рубашках с надрывом открывали рты, кривили лица, ерошили себе волосы, дергали галстуки и махали во все стороны руками, складывая из пальцев кружочки и крючки, даже подпрыгивали. В напряженной тишине вдруг громко и сладострастно застонала где-то женщина и замолчала. В телевизоре все вздрогнуло и замерло. Потом снова этот стон.
— Не может быть?! — я застыл оглоушенный.
Что-то сломалось в сердце. И когда это повторилось снова, я с ужасом… и вдруг понял, что это на улице так лает собака. Собака. Это же собака.
— Вообще уже, — голос прервался, и горло самопроизвольно сглотнуло.
Чуть не рассмеялся, увидев в зеркале приспущенные штаны и свое бледное, искаженное лицо. Вышел на лоджию и глянул на общежитие. Также сидит женщина внизу. В синем свете вестибюля золотились ее локоны. Муж, наверное, выгнал — так склонена голова.
— Это Вера! — звонил и звонил телефон.
Я схватил трубку. Тишина. Потрескивание и шорох, явное присутствие человека там. Я вспомнил Алексея Серафимовича, и увидел того кагэбэшника алкоголика, которого мы встретили нечаянно в Гурзуфе.
— Пошел на хуй, — осторожно сказал я. — Его нет.
Послушал тишину, будто записанную на граммофонную пластинку, и повесил трубку.
Машина. Дерево осветилось, неприятно, будто летучие мыши вспорхнули. Эта все сидит на скамейке. Волосы жидко золотятся по плечам. Челка. Лица не видно. Подперла подбородок рукой и ждет чего-то. Еще одна вышла — большая, мужеподобная женщина в спортивном костюме. Впереди собака, мускулистая, приземистая, лопатки в стороны торчат. По-хозяйски обнюхала сидящую золотистую и побежала во двор. Большая женщина посмотрела на сидящую, видимо, что-то спрашивая.
