Пол Остер - Левиафан
Он сразу для себя решил, что лучший способ произвести на незнакомых людей благоприятное впечатление — это открытость. Вместо того чтобы таиться и по целым дням где-то отсиживаться, он первым заговаривал с людьми, очаровывал их, внушал им, что он свой в доску. Дружеский тон давался Саксу легко, это помогало ему раскрепоститься, давало необходимую свободу действий. Люди знали, зачем он здесь, и никого не настораживали его прогулки по центру; и то, что он по нескольку раз в день проходил мимо статуи, оставалось незамеченным. Как и его разъезды после полуночи, когда он изучал движение редких машин и высчитывал вероятность быть увиденным в момент, когда станет закладывать бомбу. В конце концов, разве можно было ругать его за то, что он желал хорошо осмотреться в городе, где он решил поселиться? Он отдавал себе отчет в том, что это довольно сомнительный предлог, но без ночных вылазок было никак нельзя, ведь он заботился не только о собственной шкуре, но и о том, чтобы кто-нибудь случайно не пострадал. Бомж, заснувший на пьедестале, обнимающаяся юная парочка неподалеку, мужчина, выгуливающий собаку на поводке, — осколок камня или кусок железа способен убить любого из них, и тогда конец прекрасной идее! Вот чего Сакс больше всего опасался, вот почему предпринимал всяческие меры предосторожности. Бомбы он изготовлял маленькие, меньше, чем следовало бы, и часовой механизм ставил минут на пятнадцать-двадцать от момента закладки взрывчатки (он закреплял ее на короне статуи с помощью клейкой ленты), хотя это увеличивало риск. Конечно, за двадцать минут кто-то мог пройти мимо, и все-таки с учетом позднего времени и провинциальности городка опасность была невелика.
В ту ночь, наряду со всем прочим, Сакс обрушил на мою голову массу технических подробностей — своего рода ускоренный курс подготовки взрывника. Признаюсь, в основном вся эта информация в одно ухо влетела, в другое вылетела. Во всем, что касается техники, я полный профан, и при моем невежестве мне трудно было вникнуть в суть дела. Я понимал отдельные слова — часовой механизм, порох, взрыватель, но в целом для меня это была китайская грамота. Впрочем, даже у меня создалось впечатление, что Сакс проявлял немалую изобретательность. Не полагаясь на готовые рецепты, а также постоянно думая о том, чтобы тщательнее замести следы, он покупал исключительно доморощенные исходные материалы, мастерил свои бомбы из подручных средств, какие можно найти в любой лавчонке. Он максимально осложнил себе задачу: специально ехал куда-то за будильником, потом в другой магазин за пятьдесят миль, чтобы купить моток проволоки, потом еще куда-то за клейкой лентой. Любая покупка не превышала двадцати долларов, и расплачивался он только наличными — в магазинах, ресторанах, мотелях. Здравствуйте — до свидания. Он словно растворялся в воздухе. Задачка не из простых, но результат налицо: за полтора года подрывной деятельности он не оставил после себя ни одной улики.
На южной окраине Чикаго он под именем Александра Беркмана снял дешевую квартиру, но это было не столько жилье, сколько временное пристанище между разъездами, и проводил он там не более трети своего времени. Я невольно поеживался, представляя себе его образ жизни: бесприютность, смена личин, одиночество. Но когда я сказал ему об этом, он только пожал плечами, как будто все это не имело никакого значения. Он был слишком занят делом, слишком погружен в собственный мир, чтобы задумываться о таких пустяках. Единственной проблемой, которую он сам себе создал, была его растущая популярность. С тех пор как имя Призрака появилось у всех на устах, находить новые объекты для атаки становилось все труднее. Они чаще всего охранялись, и если раньше на подготовку у него уходило до трех недель, то теперь чуть ли не два с половиной месяца. Один взрыв в то лето ему даже пришлось отменить в последнюю минуту, еще несколько он перенес на зиму в надежде, что морозы поколеблют решимость ночных дозоров. Но все эти препятствия с лихвой компенсировались его растущим влиянием. О Призраке Свободы заговорили газеты в своих редакционных статьях и священники в своих проповедях. Его обсуждали радиослушатели в прямом эфире, изображали политические карикатуристы, его предавали анафеме как социальную язву и превозносили как народного героя. В киосках продавали футболки и значки с надписью «Призрак Свободы», появились соответствующие анекдоты, а пару месяцев назад в каком-то ночном шоу в Чикаго две стриптизерши устроили маленький спектакль: неотразимый Призрак сначала раздел, а затем и совратил статую Свободы. На такой резонанс, признался мне Сакс, он никак не рассчитывал. Ради дела он готов был терпеть любые неудобства, переносить все невзгоды. Уже позже я понял: это были слова фанатика, отказавшегося от всякой личной жизни. Но он говорил с таким счастливым лицом, с такой увлеченностью, без тени сомнения, что в тот момент до меня это как-то не дошло.
О многом мне тогда хотелось его спросить, в голове вертелись самые разные вопросы, но наступил рассвет, и у меня уже просто не было сил продолжать разговор. Я хотел спросить про деньги (сколько у него осталось, и что он собирается делать, когда они закончатся); я хотел узнать подробности его разрыва с Лилиан Стерн; я хотел расспросить про Марию Тернер, и Фанни, и рукопись «Левиафана» (на которую он даже не взглянул). Ему следовало прояснить для меня сотню всяких мелочей, я чувствовал себя вправе знать всю правду, но давить на него не стал. Об остальном поговорим за завтраком, сказал я себе, а сейчас — спать!
Когда я проснулся, Сакса в доме не было, как и его машины во дворе. Я решил, что он поехал в магазин и сейчас вернется, но, прождав больше часа, я понял, что понапрасну теряю время. Даже не верилось, что он мог уехать не простившись. Хотя почему бы и нет? С другими он поступал именно так, — чем я лучше! Он сбежал от Фанни, от Марии, от Лилиан. Вероятно, я был последним в череде брошенных, еще одним человеком, которого он вычеркнул из списка.
В половине первого я отправился в кабинет к своему роману. Чем слоняться без дела и, как дурак, каждую минуту прислушиваться, не едет ли машина к дому, я решил, что работа поможет мне немного отвлечься. Тут-то я и нашел его письмо. Сакс положил его на мою рукопись, и стоило мне сесть за стол, как я сразу его увидел.
«Извини, что улизнул по-тихому, — писал Сакс, — но, в сущности, уже все сказано. Лучше уехать сейчас, во избежание осложнений. Ты бы наверняка попытался отговорить меня от этого (как друг, чувствующий свою ответственность), а у меня нет ни желания, ни сил с тобой препираться. Что бы ты обо мне ни думал, я благодарен тебе за то, что ты меня выслушал. Я должен был кому-то об этом рассказать, и уж кому, как не тебе. Если придет время, ты поведаешь эту историю другим, и они меня поймут. Твои книги тому порукой. В конечном счете, ты единственный, Питер, на кого я могу положиться. Ты пошел гораздо дальше меня. Твое простодушие и упорство, с каким ты идешь к цели, достойны восхищения. Моя беда в том, что у меня никогда не было твоей веры. Мне хотелось чего-то еще, а чего — я и сам не знал. Теперь знаю. После всех передряг я наконец нашел, во что верить, а это главное. Делать свое дело. Пожалуйста, не осуждай меня и тем более не жалей. Я в порядке. Лучше не бывает. Пока могу, буду давать им прикурить. В следующий раз, когда усльшгишъ про очередную выходку Призрака Свободы, надеюсь, ты от души повеселишься. Вперед и выше, старина! Увидимся на страницах дурацких газет. Бен».
Я перечитал это письмо, наверно, раз двадцать или тридцать. От меня уже ничего не зависело, и потребовалось время, чтобы осознать бесповоротность его исчезновения. Сначала я испытал обиду и досаду на то, что он со мной так обошелся. Но постепенно, вчитываясь в текст, я, сам того не желая, вынужден был признать правоту Сакса. Каждый последующий разговор был бы тяжелее предыдущего. Я и вправду намеревался с ним поспорить и попытаться отговорить его от продолжения акций. Почувствовав это, он предпочел уехать, чтобы не дать конфликту разгореться. Вполне понятное желание. Зная, что эта встреча, скорее всего, последняя, и дорожа нашей дружбой, он не захотел закончить на минорной ноте. В этом и заключался смысл записки. Подвести черту, не ставя точку. Расстаться, не прощаясь.
* * *Жить ему оставалось десять месяцев, но он больше не давал о себе знать. За это время Призрак Свободы «выстрелил» еще дважды, в Виргинии и в Юте, но я по этому поводу не веселился. Теперь, когда я был в курсе происходящего, я не испытывал ничего, кроме бесконечной печали. За эти десять месяцев мир перевернулся. Пала Берлинская стена, Гавел стал президентом Чехословакии, «холодная война» внезапно закончилась. А Сакс, одинокая песчинка в американской пустыне, по-прежнему вел свою войну на уничтожение, разъезжая по ночам на украденной машине. И куда бы его ни забросила судьба, отныне я был с ним вместе. Я дал обет молчания, и чем дольше оставался ему верен, тем меньше я себе принадлежал. Из непонятного упрямства я никому не сказал об этой встрече. Ни Айрис, ни Фанни с Чарльзом, ни одной живой душе. Я принял на себя всю тяжесть этого молчания, и оно меня едва не раздавило.
