Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи
6
На краю заросшего бузиной и бурьяном оврага, рядом с телефонной будкой с выбитыми стеклами, стояла девчонка и плакала. Она была одних лет с Санькой, он это сразу определил: лет тринадцать-четырнадцать. Выгоревшие за лето льняные волосы, собранные в крысиный хвостик, на лбу – этакая плюшка из отдельного накрученного локона, налезающая на один глаз, легкий сарафанчик колокольчиком с узкими бретельками из какого-то немыслимо тонкого материала, простенькие босоножки без каблучков, с застежкой, чем-то похожие на балетные пуанты. Девочка стояла около автомата и плакала.
Саня притормозил у будки и, свесив одну ногу с педали, довольно развязанно спросил:
– Ты чего тут стоишь? Чего у тебя случилось?
– Ничего! Не твое дело!
– Если бы было не мое – я бы не спрашивал. Говори!
Красные глаза, красный нос, и подбородок ее дрожал.
– Говори, говори – чего у тебя случилось? – повторил Санька.
Девчонка шмыгнула носом.
– Не могу позвонить. «Скорая помощь» все время занята, а маме – не получается. Он у меня две двушки и гривенник съел, – девочка пнула будку. – Я с тетей сижу, больной. Мама на работу ушла и сказала, если будет плохо, надо вызвать «скорую» и позвонить на работу. Она у меня – уборщица на заводе Петровского.
– Ты знаешь чего… Тебя как зовут?
– Таня.
– А меня – Саня.
Ветер стал дуть резко, порывами, поднимая тучи пыли и всякого мусора, забивая нос и глаза: так бывает перед коротким летним дождем. Девочка стояла перед Санькой и смотрела на него большими глазами, совсем не красными, а серыми, и ресницы были у нее большие-большие, а ветер обдувал ее худенькую фигурку так плотно, что обозначались ребра и небольшие наметившиеся бугорки на груди с бусинками.
– Таня, этот автомат не работает – я его знаю. Садись на раму – мы до другого доедем, тут рядом. А потом я на Петровского слетаю, ты только объяснишь мне, как маму твою найти.
Девочка ловко сидела на велосипедной раме, старательно вытягивая ноги, чтобы не попасть в спицы. Санька давил на педали, изредка укалываясь об острые лопатки. В такие моменты волна жара вспыхивала и мягко затухала в нем. Девочка пахла весной и черемухой, и волосы ее, попадая в нос и в рот Саньке, были мягкими, как черемуха.
С автомата звонил Санька: и в «скорую», и маме на работу. «Скорая» примчалась моментально, почти одновременно с ребятами, которые на велосипеде вернулись к изломанной телефонной будке. А тут и мама подоспела. Тете сделали укол.
– Саня, а давай я тебя провожу?
– Давай! А хочешь – я тебя покатаю на раме?
– Да – нет! Я просто тебя немного провожу. Мы пойдем пешком, я буду держать велосипед за одну ручку, а ты за другую. – Девочка пристально смотрела на Саньку, улыбаясь все шире и шире, при этом верхняя губа ее чуть-чуть приподнималась, обнажая два передних крупных зуба.
И Санька понял, что Таня все поняла.
И девочка поняла, что Санька все понял.
XX. Глухарь
Старик долго приспосабливал и надевал слуховой аппарат, теребил его дрожащими руками, щелкал ногтем, потом аккуратно положил на заваленный грязными чашками, вилками, книгами обеденный стол. Взял очки, так же долго налаживал их на переносице и на одном ухе, затем ловко обмотал вокруг второго веревочку, заменявшую дужку. Бодро, совсем не по-стариковски, снял с вешалки соломенную шляпу, сунул в авоську завернутую в газету книжку и схватил из угла у входной двери толстую палку. Палка эта была когда-то задней ножкой дубового стула. Не заперев дверь – просто плотно прикрыв ее, он спустился по широкой деревянной лестнице со второго этажа своего дома и вышел на улицу.
Старик звал ее – Немецкая: именно такое название было у нее в мирное время, но с началом первой кровопролитной войны XX века власти дали ей гордое имя – Славянская. Она не похожа на узенькие, с палисадниками возле домишек, улочки провинциальных городов: хотя дома на ней стояли малоэтажные и старорежимной постройки. За домами, в глубине, шелестели многолетние вишневые и яблоневые сады. Сама улица была широкой, а проезжая часть – мощенная крупным булыжником дорога – вела к храму, давно полуразрушенному и забывшему церковную службу. Славянская, несмотря на свое положение в самом центре большого города, выглядела какой-то патриархальной, домашней, очень спокойной: тишину ее нарушал лишь петух, громко созывавший своих подруг, деловито избавлявшихся от паразитов купанием в придорожной пыли.
Со Славянской улицы начиналась традиционная обычная субботняя рабочая прогулка старика. Когда-то он выходил из дома ежедневно, с «сумой на плечах». Эти плечи не забыли тяжесть наполненных книгами – не сумок, не мешков, а «наматрасников», которые согнувшийся, тогда еще не старик, тащил в свой дом. А теперь?.. Он улыбнулся, улыбнулся в душе. Хотелось и лицом, губами, щеками, но не получилось – только огоньки загорелись в глазах. Шел он неспешно, постукивая палкой: это его город, в нем он знает каждый дом, каждый подъезд, почти каждую квартиру.
На площади Горького около книжного магазина, или когиза, как его нежно называли любители, по субботам собирались букинисты. В их среде старик был патриархом. Дмитрия Николаевича Смирнова знали все, меж собой звали Глухарем, именно так, а не Глухим. Глухарь – это большая важная птица.
Дмитрий Николаевич тоже знал всех, здоровался, но не по именам – все путалось в голове. Когда же они заходили к нему домой на Немецкую – он помнил все! Даже мог пошутить: «Ты врешь, что у тебя родители из Рязани! Ты кулугур. Лукояновский ты!»
Глухарь здоровался со всеми за руку, пытался улыбнуться, но лицо оставалось сухим, бесстрастным. Он и радовался одновременно, и скорбел: радовался, что книжное дело бессмертно, скорбел, что достойных наследников – нет.
«Нина здесь? – спрашивал он каждого. – Нина здесь?» «Здесь, здесь!» – отвечали ему, но он ничего не слышал.
В магазине старик подошел к хорошенькой белокурой продавщице.
– Ниночка, дай мне книжек для детишек, – он протянул ей рубль.
– Вот, Дмитрий Николаевич, – продавщица подала небольшую стопку тоненьких детских книг по пять копеек, – пробивайте в кассу! Здесь «Аленький цветочек», «Булька», «Гуттаперчевый мальчик», «Снегурочка» и еще тут…
– Спасибо, Ниночка, спасибо! Я ведь ничего сегодня не слышу! – Он взял книги, положил рубль на прилавок и, повернувшись, твердо пошел к выходу, жестко стукая дубовой палкой о кафельный пол.
Июль. Солнце. Жара. На Свердловке у почтамта внимание старика привлекла пара: мальчик лет пяти в слезах и женщина, что-то объяснявшая ему, указывая на ящик с надписью «Мороженое», около которого наблюдалось полное отсутствие торговки. Остановившись прямо перед ними, в одном шаге, старик оперся на палку. Мальчишка поднял голову, открыл рот.
– Вот, возьми. Скажи матери, чтобы прочитала! – Он протянул ребенку книжечку. Слезы на щеках того мигом высохли. Дед пошел дальше.
– Мама, это кто?
– Это Глухарь, Дмитрий Николаевич. Я тебе потом расскажу.
Пройдя половину Свердловки (для него она оставалась Покровкой) и раздав все купленные книги детишкам, Дмитрий Николаевич вышел к Лыковой дамбе, где решил отдохнуть: присел на пустой деревянный ящик из-под бутылок, глядя за овраг, туда, где когда-то была церковь Жен Мироносиц. Как в тумане виднелись знакомые фасады домов, в каждом из которых он что-нибудь купил. И там, за оврагом, и на Гребешке, и на улице Гоголя, и на Заломова он был в каждом доме и почти в каждом что-нибудь купил. Нет, не что-нибудь – книги!
В «Подписных изданиях» работала продавец Кузьминична. Суровая и властная, она возвышалась над книжным прилавком, как царица, но, увидев появившегося в дверях старика, засеменила к нему и превратилась во что-то заискивающее.
– Дмитрий Николаевич! Это вы! Жду, жду уже две недели…
– Я сегодня ничего не слышу. Влюбленный глухарь. Возьми «свою» книгу! Дарю! У меня дома весь материал в пачки связан. Сразу ничего не найдешь. «Владимирские Мономахи» были, к счастью, в пачке с «нижегородикой».
– Спасибо вам, спасибо. Здоровья вам. Как сами-то?
– Сейчас, не торопясь, по Алексеевской на Решетниковскую. А оттуда домой.
– На Решетниковскую-то к Орнатским?!
– Возможно, загляну в дом Орнатских, но теперь это дом Нюськи Цейтлина. Он недавно профессором стал. А я, Валентина Кузьминична, держу путь к своей старой незавершенной любви – Ситниковой Наталии Трофимовне. Сегодня наконец свершится наша любовь.
– Ой, Дмитрий Николаевич, что это за любовь такая?!
– Есть у нее папки из архива графа Ростопчина. Московского генерал-губернатора времен войны с Наполеоном. Тогда же вместе с бежавшими из престольной жителями документы попали к нам в Нижний.
