Айрис Мердок - Море, море
— Не то чтобы подал в отставку, нет.
— Ты имеешь в виду…
— Скажем так: я навлек на себя немилость начальства. Я отставил стакан и выпрямился. Теперь я был не на шутку поражен и расстроен.
— Нет, Джеймс, не может этого быть… ты… я хочу сказать… — Домыслы, притом не такие уж фантастические, относительно того, чем мой кузен мог навлечь на себя немилость начальства, закружились у меня в мозгу, и я словно онемел.
Я взглянул на помрачневшее лицо Джеймса. Он сидел спиной к свету лампы. Вечер за полузадернутой шторой был еще сверкающе-голубой. Джеймс чуть заметно улыбался, как тогда, когда выпускал муху, и тут я заметил, что он смотрит на другую муху, которая опустилась ему на палец. Муха мыла передние лапки, потом энергично провела ими по голове сзади наперед. Потом перестала умываться. Джеймс и муха поглядели друг на друга.
— Это все нестрашно, — сказал Джеймс. Он пошевелил пальцем, и муха улетела. — Так или иначе, свою военную карьеру я уже завершил, и неплохо, а чем заняться — найду.
— Можешь покрасить свой дом. Джеймс засмеялся:
— Хочешь, покажу тебе снимок олуши? Ну хорошо, в другой раз. Жаль, что тебя не будет здесь завтра, поехали бы на стадион, там международные крикетные состязания интересно проходят. Ну, давай вызову тебе такси. Да прихвати печенья, я знаю, ты любишь этот сорт, тетя Мэриан всегда совала его мне потихоньку в карман, когда я от вас уходил.
Джеймс вызвал такси, а потом я спросил его:
— Кто был этот старик, которого я у тебя видел в прошлый раз? — Я вдруг вспомнил, а до этого успел начисто забыть, как в прошлый мой визит к Джеймсу, перед самым уходом, я увидел, что в соседней комнате, за полуоткрытой дверью, неподвижно сидит на стуле какой-то восточный старичок с жидкой бородкой.
Джеймс как будто слегка удивился:
— Ах этот… да так, ничего особенного… он, к счастью, уехал. А вот и твой таксист звонит. Надеюсь, в поезде тебя накормят приличным обедом.
— Дорогой мой Чарльз, — сказала Розина, — я знаю, ты чудак, каких мало, но не может быть, чтобы тебе понадобилась восьмидесятилетняя старуха с усами и с бородой.
Дело было на следующий день. Накануне я добрался домой очень поздно. Такси, как и было условлено, ждало меня на станции, но ехали мы медленно из-за густого тумана. В поезде обедом не кормили из-за какой-то забастовки, так что пришлось мне обойтись печеньем с кремом, и от мысли, что некогда моя мать совала его Джеймсу в карман, мне стало досадно и грустно. Дома я поел хлеба с чеддером (масло прогоркло). Постель была волглая, но я разыскал грелку, да и усталость меня сморила. Проснулся я поздно, весь окоченелый, и, когда поднялся, у меня застучали зубы. Легко представить себе, как меня страшило то, что я задумал в этот день совершить.
Я надел на себя все, что у меня было самого теплого, включая толстый шерстяной ирландский свитер, подарок бедной Дорис, но и тогда не мог унять дрожи. Может быть, Джеймс не ошибся и это все-таки грипп? Густой золотисто-коричневый туман все еще скрывал землю и море и таил в себе грозную непроницаемую тишину. Море, там, где я смог его разглядеть, когда вышел из дому, ластилось к скалам, гладкое и маслянистое. Я поеживался от влажного знойного воздуха, хотя по градусам было, вероятно, не очень холодно. Рубашка, которую я оставил сушиться на лужайке, промокла насквозь. Зато в доме действительно стоял могильный холод и появился новый запах — плесени, а по оконным стеклам бежали струйки воды. Я попробовал, но безуспешно, разжечь новый керосиновый обогреватель, купленный в «Магазине для рыбаков». Потом вскипятил чайник, заварил чай и только стал чувствовать себя получше, как услышал в конце дамбы гудки автомобиля. Сразу догадавшись, что это Розина, я так разозлился, что готов был выскочить из дому и наорать на нее. Подумал было спрятаться, но мне как раз захотелось есть, и я не видел причин подвергать свой дом вторжению, которое могло и затянуться. И тогда, в порядке разумной самозащиты, я решил попросту рассказать ей все как есть. Да, это будет правильный ход.
Мы сидели на кухне, у зажженной газовой плиты, и ели курагу и чеддер. (Когда ешь курагу с печеньем, ее следует предварительно вымочить и подогреть, а с сыром она идет сухая.) Я пил чай, Розина потребовала коньяку. Туман сгустился так, что казалось — задернуты занавески, и я зажег две свечи, но их бледные язычки не в силах были разогнать мутный коричневый полумрак. «Освещение волнительное», как выразилась Розина. Я решил рассказать ей некую версию истории про себя и Хартли, потому что в теперешнем своем настроении, при теперешних своих рискованных планах не мог и подумать о том, чтобы лгать, изворачиваться, а может быть, и оказаться втянутым в небезопасный скандал. Честно говоря, ненависть Розины внушала мне прямо-таки суеверный страх. Хотелось на время нейтрализовать эту женщину, чтобы хоть она мне не докучала. Сейчас мне предстояли другие опасности и другие решения, а реакцию Розины на мою исповедь я предчувствовал интуитивно и оказался прав.
Она начала военные действия с заявления (которого я ожидал), что ни на минуту не поверила, будто я действительно порвал с Лиззи, и не поверила, что я останусь в Лондоне надолго, и правильно сделала, что не поверила, а если я воображаю, что могу так легко от нее отделаться… Я перебил ее и рассказал — вкратце и с купюрами — про свой «первый роман». Как удобны эти штампованные выражения, как утешают они наболевшую душу и как вводят в заблуждение, как много скрывают! Вот и я, на пороге решающего шага, измученный любовью, страхом и только еще разгорающейся ревностью, рассказывал Розине про свой «первый роман» в легких, даже юмористических тонах и таким образом, говоря правду, обманывал ее. Розина проявила хладнокровие, интерес, чувство юмора, понимание. Она слушала совсем не так, как Джеймс, гораздо лучше. Я даже испытал некоторое облегчение, рассказывая мою отредактированную повесть этой женщине, умной и, как оказалось, способной посочувствовать. С самого начала, через считанные секунды (так быстро работает наше сознание) после того, как раздались невыносимо нахальные гудки красного автомобильчика, я почувствовал, что «проблему Хартли» Розина воспримет совсем по-иному, чем «проблему Лиззи».
У ревности (а ревность — одна из главных тем моей книги) есть интересное свойство: хотя во многих отношениях чувство это не только неодолимое, но и совершенно иррациональное, в нем все же можно усмотреть разумное начало там, где дело касается приоритета во времени. С Лиззи я сошелся после того, как узнал и оценил Розину, и у Розины сложилось твердое (хоть и ошибочное) представление, что Лиззи меня «увела». К тому же Лиззи и теперь еще привлекательная женщина. Такие соображения складываются в классическую картину и вызывают типичную реакцию. А Хартли как героиня «первого романа» — совсем иное дело, и тут природный ум Розины мог проявиться без помехи. Хартли — это мое далекое прошлое, Хартли старая (то есть моего возраста), Хартли непривлекательная, незаметная и (что немаловажно) мужняя жена. Эти данные проворная Розина не замедлила усвоить и собрать воедино — мне так и виделось, как за ее поблескивающими косыми глазами работает компьютер. Розина взвесила мои шансы и оценила их невысоко. Подобно Джеймсу, она сочла, что все это кончится печально, и мой правдивый рассказ незаметно утверждал ее в этом мнении.
Скоро стало ясно, что Розина ни с какой точки зрения не может рассматривать Хартли как серьезную соперницу, а следовательно, способна пожалеть ее — не злорадно, а объективно и даже участливо. Главным для Розины было то, что я, встретив Хартли, утерял всякий интерес к Лиззи. А значит, когда этот дурацкий эпизод закончится крушением… умная, сострадательная Розина будет наготове, чтобы подобрать обломки. Розина, конечно, уловила, что говорить с ней доставляет мне облегчение, что я благодарен ей за живой, разумный отклик; и в эти минуты я действительно был ею доволен. И конечно, я рассказал ей не все, а главное — умолчал о своих ближайших планах. Я ощущал себя таким хитроумным Макиавелли, что даже не чувствовал, что совершаю предательство, обсуждая Хартли с опасной, острой на язык Розиной. Я «направлял» Розину, а там, где это было мне нужно, собственный изобретательный ум вводил ее в заблуждение.
Интересно, что Розина отлично помнила тот вечер, когда ее фары высветили Хартли, пригвожденную к скале.
— Я уж испугалась, что сейчас раздавлю эту старушенцию как козявку. Полно, Чарльз, она и есть старушенция, этого ты не станешь отрицать.
— Любовь такими категориями не мыслит. Пусть любовь слепа, как летучая мышь…
— У летучих мышей есть радиолокатор. А вот твой, как видно, вышел из строя.
— Да не прикидывайся ты глупенькой. Кто угодно может полюбить кого угодно. Возьми хоть Перри и его дядю Перегрина.
