Айрис Мердок - Море, море
— Я бы сказал, самое простое и очевидное, но я-то не философ. По-моему, это имеет значение еще и для историка, и даже для критика. И твое «мы, старики» мне не понравилось. Говори за себя.
— Разве имеет значение, что на самом деле случилось с Лоренсом в Дераа? Даже зуб собаки излучает свет для тех, кто ему искренне поклоняется. Предмет поклонения наделен силой, и в этом и состоит простой смысл онтологического доказательства. И ложь, при наличии искусства, способна просветить нас не меньше, чем истина. Да и что такое истина, какая истина? Сами мы, какими себя знаем, — подделки, фальшь, сплошные иллюзии. Можешь ты точно определить, что ты почувствовал, подумал, сделал? В судах мы вынуждены притворяться, что это возможно, но только удобства ради. Ну да ладно, это не суть важно. Надо мне у тебя побывать, посмотреть на твой дом и на твоих птиц. Олуши у вас там водятся?
— Я не знаю, какие они на вид. Джеймс, потрясенный, умолк.
Постепенно ко мне подкрадывалось давнишнее знакомое ощущение, которое я, как ни странно, успел почти забыть, — ощущение разочарования и беспомощности, словно я надеялся много получить от разговора с Джеймсом, а меня умышленно не пустили на этот праздник души; словно что-то очень важное, что я хотел ему сказать, свяло у меня внутри, потеряло смысл под лазерным лучом его ума. Образ мыслей Джеймса, его способность к абстрактному мышлению располагались в совсем иной плоскости, чем у меня, и порой мне казалось, что он забавляется, нарочно показывая мне, как невозможно между нами какое-либо общение. Но разумеется, тут не было никакого умысла, да и никакого праздника души, и моего кузена можно воспринять как нудного эксцентричного педанта, а его усталость и разочарованность — как весьма скучную материю.
Ведь и у него были в жизни свои огорчения, и о самых серьезных из них я, конечно, никогда ничего не узнаю. А хотелось мне просто поболтать с Джеймсом по-дружески, но это не получалось, и, наверно, зря я воображал, что это вообще возможно. А ведь он — все, что осталось от моих родителей и от дяди Авеля и тети Эстеллы.
— Да, море, море, — продолжал Джеймс. — Ты знаешь, что по отцовской линии Платон произошел от Посейдона? У тебя там есть дельфины, тюлени?
— Тюлени, говорят, есть, я не видел.
Я опустил свою хрупкую пиалу на стол с такой силой, что тут же поднял ее снова — удостовериться, что она не треснула. Я впился руками в сиденье стула. Я только что сообразил, что испытанное мной в музее жуткое ощущение, от которого Джеймс исцелил меня своим зельем, было вовсе не похмелье, а запоздалый рецидив галлюцинаций, вызванных ЛСД. Нечто похожее на это ощущение внезапно овладело мной вместе с воспоминанием о разверстой пасти Тицианова морского змея.
— В чем дело, Чарльз? Что-то с тобой творится неладное. В галерее ты был сам не свой, я долго за тобой наблюдал. В чем дело? Ты болен?
— Помнишь ты, чтобы я когда-нибудь упоминал о девушке по имени Мэри Хартли Смит?
Уж конечно, я не собирался говорить с Джеймсом о Хартли. Я и не помышлял о таких признаниях. А тут меня точно загнали в угол или околдовали, и рассеять чары я мог, только произнеся вслух ее имя.
Джеймс, уже опять со скучающим видом, протянул:
— Нет, что-то не припоминаю.
Я-то знал, что ни разу ни словом не обмолвился ему о Хартли.
— Так кто же она?
— Она была первой девушкой, которую я полюбил, и по-настоящему я, кажется, не любил больше никого. Она тоже меня любила. Мы вместе учились в школе. Потом она вышла замуж за другого и исчезла. Я не переставал думать о ней и тосковать по ней, поэтому и не женился. Так вот, я опять ее встретил, она живет там, у моря, живет в соседней деревушке, с мужем, я ее видел, говорил с ней. Это уму непостижимо, и вся моя старая любовь жива, протянулась от самого начала моей жизни.
— Ну, это еще ничего, — сказал Джеймс. — Я уж думал, не заболеваешь ли ты гриппом, мне сейчас очень не хотелось бы его подхватить.
— Я познакомился с ее мужем, ничтожество, грубый, невежественный человечишко… но она… она так мне обрадовалась, она до сих пор меня любит… это знамение свыше, новое начало…
— А он все тот же?
— То есть как… ну да, да, все тот же.
— Дети у них есть?
— Сын, лет восемнадцати, приемный, но он сбежал, они не знают, где он, он исчез…
— Исчез, какое это, должно быть, для них горе.
— Да, но Хартли… конечно, она изменилась, а вместе с тем и не изменилась… понимаешь, какая это была удача — вот так снова встретить ее, это перст судьбы. У нее была такая несчастливая жизнь, можно подумать, что она молилась обо мне, и вот я явился.
— И теперь?..
— Теперь я ее вызволю и дам ей счастье на то время, что у нас еще осталось. — Да, это казалось совсем просто, и на меньшее я не намерен был соглашаться. Я откинулся на стуле.
— Чаю еще хочешь?
— Нет, спасибо. Я бы сейчас глотнул чего-нибудь. Сухого хереса.
Джеймс стал рыться в буфете. Он налил мне вина. Казалось, он не спешит высказаться по поводу моего потрясающего сообщения, словно уже забыл о нем. Он как ни в чем не бывало продолжал пить чай.
— Ну вот, — сказал я после паузы. — Обо мне хватит. Расскажи мне о себе, Джеймс, как тобой распорядилась армия, отбываешь в Гонконг или еще куда? — Я решил платить ему той же монетой.
— Я понимаю, — сказал Джеймс, — ты хочешь от меня что-то услышать, но я просто не знаю, что сказать. Я не знаю, что это значит. Такая неожиданная встреча со старой любовью… Не знаю, как к этому отнестись. Есть у меня разные соображения…
— Скажи какие.
— Во-первых, ты, возможно, обманываешь себя, воображая, что действительно всю жизнь любил эту женщину. Чем ты это докажешь? Да и что такое любовь? Любовь населяет те горы, куда уходят умирать праведники, — это несомненно, но твоя идея столь долгой любви к кому-то, кого ты потерял из виду так давно, не кажется мне состоятельной. Возможно, ты это только теперь придумал. Другое дело, конечно, к чему это, в свою очередь, может привести. А во-вторых, мне кажется, что твоя идея насчет того, чтобы ее вызволить, — чистейшая фантазия, фикция. Я не допускаю, чтобы это у тебя было всерьез. Что ты знаешь о ее браке? Ты говоришь, она несчастна. А многие ли счастливы? Долгий брак, пусть и не идеальный, сближает людей, и эти прочные союзы следует уважать. Пусть ты невысокого мнения о ее муже, но ей он, возможно, подходит, хотя встреча с тобой и не оставила ее равнодушной. Она сама просила тебя о помощи?
— Нет, но…
— А как на тебя смотрит муж?
— Он намекнул мне, чтоб не совался.
— Так мой тебе совет — не суйся.
Не скажу, чтобы меня очень удивила позиция Джеймса, его нежелание заинтересоваться моей ситуацией. Я и раньше замечал, что он не любит обсуждать вопросы брака. Эта тема приводила его в замешательство, а может, и в уныние.
Я сказал:
— Слышу голос рассудка.
— Голос инстинкта. Я чувствую, что все это может кончиться печально. Лучше поостыть. Не следует подходить слишком близко к тому, в чем угадываешь чужие страдания.
— Спасибо за совет, кузен. А теперь расскажи о себе.
— Смотри не опоздай на поезд. Впрочем, можно заказать такси по телефону. У вокзала Виктория есть вполне надежная стоянка. Его как зовут?
— Кого, мужа?
— Нет, я о пропавшем мальчике, о сыне.
— Титус.
— Титус, — повторил Джеймс задумчиво и продолжал: — А они его искали? Заявляли в полицию, ну, вообще принимали какие-нибудь меры?
— Не знаю.
— Он сбежал давно? Они хоть догадываются, где он может быть? Он им писал?
— Не знаю, не знаю…
— Как им, должно быть, тяжело…
— Да, несомненно. Но давай забудем о моих бреднях. Какие у тебя планы, что нового в армии?
— В армии? С армией я расстался.
— Расстался с армией? — Я удивился, растерялся, словно армия в свое время каким-то образом обезвредила Джеймса и держала его в рамках или служила ему безобидным времяпрепровождением. Словом, я, очевидно, всегда чувствовал, что, пока он военный, нам не угрожают ни столкновения, ни соперничество. А вот теперь… — О, понятно, ты подал в отставку, надо думать, ушел с почетом, с наградами и все прочее. Оба мы с тобой отставные генералы.
— Не то чтобы подал в отставку, нет.
— Ты имеешь в виду…
— Скажем так: я навлек на себя немилость начальства. Я отставил стакан и выпрямился. Теперь я был не на шутку поражен и расстроен.
— Нет, Джеймс, не может этого быть… ты… я хочу сказать… — Домыслы, притом не такие уж фантастические, относительно того, чем мой кузен мог навлечь на себя немилость начальства, закружились у меня в мозгу, и я словно онемел.
Я взглянул на помрачневшее лицо Джеймса. Он сидел спиной к свету лампы. Вечер за полузадернутой шторой был еще сверкающе-голубой. Джеймс чуть заметно улыбался, как тогда, когда выпускал муху, и тут я заметил, что он смотрит на другую муху, которая опустилась ему на палец. Муха мыла передние лапки, потом энергично провела ими по голове сзади наперед. Потом перестала умываться. Джеймс и муха поглядели друг на друга.
