Дуглас Кеннеди - Момент
Я отвернулся и стал наблюдать за происходящим вокруг. Музыка уже начисто лишила меня слуха, от дыма слезились глаза. Моя половина, презирающая толпу, порывалась сбежать. Местечко прямо-таки располагало к публичным катастрофам, когда кто-нибудь вдруг поджигает занавес — и начинается паника, а в результате несколько сотен человек в давке насмерть затаптывают друг друга. Но то был голос разума, вечно осторожный, призывающий смотреть по сторонам при переходе улицы. Другая моя половина — парень, обожающий экстрим, — любовалась зрелищем. Какой великолепный декаданс! Какой безумный коллективный гедонизм, не знающий преград и ширм! Наркоманы кололись в открытую. Кокаинщики — и курящие, и нюхающие — жались в углу. Алкоголики облюбовали барную стойку. Косяки с марихуаной и трубки с гашишем свободно передавались по кругу. Когда подошла моя очередь, я сделал пару затяжек, и в голове сразу что-то взорвалось. Возникло ощущение, будто я шагнул в пустую шахту лифта.
— Понравилось?
Голос принадлежал миниатюрной девушке лет двадцати с небольшим. У нее были неправдоподобно длинные волосы — они закрывали всю спину и были затейливо заплетены в косички. Лицо тоже было эксцентричным — левая половина белая, в стиле кабуки, правая — готически черная. Губы накрашены фиолетовым, а может, это был эффект от флуоресцентных трубок или той травяной дури, которой я только что накурился. Хотя мое сознание вырвалось из тисков этого сумасшедшего замкнутого пространства, музыка еще более яростно крушила череп.
— Ммм… интересно.
— На, затянись еще.
Она снова передала мне трубку. Я глотнул облачко дыма. Но тут же закашлялся и выплюнул его. Наркотический дурман уже лишил меня периферического зрения и смешал все звуки в монотонный гул.
— Что в трубке? — спросил я.
— «Скунс»[61].
— Что?
— «Скунс». Пошли.
Она взяла меня за руку.
— Куда?
— Туда.
Она повела меня через зал, но я уже мало что соображал. С трудом протиснувшись сквозь толпу, мы подошли к черной портьере. Моя спутница затащила меня внутрь. Там, на матрасах, извивались парочки — полностью голые (или, по крайней мере, ниже пояса), в разных стадиях того, что викторианский порнограф описал бы как совокупление… Возможно, сказался эффект «скунса». Или вопиющая непотребность зрелища. Возможно, во мне все-таки сработал внутренний тормоз, который даже под влиянием психотропных субстанций не приемлет излишеств за гранью. А может, все дело в том, что я попросту не люблю заниматься сексом с посторонними и на глазах у публики, тем более среди двух десятков других пар (не то чтобы я вел подсчет). И наверное, было что-то слегка отталкивающее в этой лилипутке с двухцветным лицом. Не участвует ли она в викканских обрядах? Но прочь из этого ада меня все же погнала одна мысль: Петра. Как я мог завалиться на грязный матрас с этой странной девахой, если мое сердце было в другом месте?
— Scheisse, — выругалась моя спутница. — Ни одного свободного матраса.
Мутным взором я обвел каморку. Девчонка права, свободных номеров в этой ночлежке не было.
— В другой раз, — сказала она и скользнула обратно за портьеру.
Уже легче, ободрил я себя. И тут же подумал: надо убираться отсюда к чертовой матери.
Я не слишком отчетливо помню, что последовало за этим решением уйти… разве что, когда я отвернулся от этой свалки обнаженных тел, явственно расслышал женский голос с узнаваемым американским акцентом: «В Де-Мойне этому не поверят». Но когда я вгляделся в полумрак, пытаясь отыскать лицо, которому принадлежал голос, не увидел ничего, кроме темной массы обнаженной натуры. Ни физиономий, ни индивидуальностей. Одна совокупляющаяся фантасмагория. Мне совсем не хотелось становиться ее частью.
Может, опять сказался эффект «скунса», но у меня начался приступ паранойи. И я бешено ринулся сквозь толпу, а потом по длинному, бесконечному черному коридору и буквально вывалился на улицу, где, как мне казалось, меня непременно должны были поджидать агенты Штази, которые, конечно, уже прочитали мои размышления о Восточном Берлине и вот теперь собираются загрузить меня в багажник своей машины, переправить через чекпойнт «Чарли» и держать в заложниках, чтобы потом обменять на кого-то из своих оперативников, томящихся в застенках ЦРУ. А после обмена американцы гадали бы, не промыли ли мне мозги, не завербовали ли в агенты восточногерманской разведки, и… о черт, этот «скунс» оказался прямо-таки дьявольским зельем, а огни несущейся прямо на меня машины были ослепительно-яркими, хотя я ни черта перед собой не видел, и…
Вдруг из ниоткуда появилось такси. Я влетел в салон, кое-как пробормотал свой адрес — водитель-турок заметно занервничал, когда попросил повторить в третий раз, — свернулся калачиком на заднем сиденье и, как дурак, разрыдался. Все горести моей жалкой жизни хлынули наружу, изгоняемые той адской смесью, которую я закачал в свои легкие, загнав себя в эмоциональный тупик…
И вот наконец знакомая дверь моего дома. Я швырнул деньги таксисту, пошатываясь, зашел в подъезд, поднялся наверх, по дороге к кровати содрал с себя всю одежду и рухнул, дрожа как голый дебил, каковым, собственно, и являлся. Мне каким-то чудом удалось забраться под одеяло, погасить ночник и изо всех сил вцепиться в подушку, потому что меня вдруг подхватила какая-то неведомая сила. Я чувствовал, что все вокруг вращается и меня несет по черному склону к огромному дереву, и только воздушная подушка (не спрашивайте) спасает меня от фатального столкновения, увлекая в полет, а потом резко сбрасывает на землю, так что тошнота подступает к горлу, и я вдруг оказываюсь на четвереньках и ползу в ванную. Что потом? Рвота хлещет из меня фонтаном, она нескончаема, и кажется, что все поверхности уже заблеваны, и тогда я плетусь на кухню, включаю кран и подставляю лицо под обжигающе холодную струю воды, проклиная себя, умирая от интоксикации и слабости, и, чуть живой, возвращаюсь в спальню, падаю лицом вниз на кровать и…
Утро. Во всяком случае, свет струился в окно. Я открыл один глаз. Это была страшная ошибка, поскольку сама попытка возродиться на планете Земля сопровождалась мигренью космического масштаба. Я провел по губам языком и ощутил отвратительный привкус сухой блевотины. Попытался пошевелиться, но меня охватил липкий озноб, который наступает после ночной лихорадки. Простыни были влажными и воняли рвотой. Чтобы встать, пришлось приложить усилие — равновесие пока не вернулось. Каждый шаг был подобен упражнению по ориентации в пространстве. Когда я доковылял до ванной, на меня снова накатила тошнота, на этот раз вызванная зрелищем. Все вокруг было забрызгано рвотой.
