Лев Воробьев - В облупленную эпоху
— Да говорю вам, нет никаких братьев!.. Скажи наконец, Гриша!
— Ну, припомните, Герш Пейсахович… Сэмюэл Питер Алтшул… Миллионер!.. Припомните!
Хозяин — Григорий Петрович Альтшуль — не ответил ни да, ни нет. То есть ответил «да», но ответил так:
— Интересно, как вы меня нашли? Разве это где-нибудь записано, что у меня брат… там?
Но молодой человек сразу же перешел к деловой части, — объяснил, из чего состоит наследство канадского брата. Из крупных химических заводов, оборудование которых мы давно намеревались приобрести. И молодой человек выразил надежду: государство столкуется с Гершем Пейсаховичем?
Хозяин закивал: да-да, конечно! Что он, враг своему государству?..
Поболтали о том о сем. Хозяин — о кино «Прогресс», в котором «стучал» по вечерам, — «приходите завтра, будет новая картина… спросите Григория Петровича, меня вызовут». Молодой человек — о хлопотливой, связанной с разъездами службе в «Инюрколлегии», — «так мало времени уделяешь семье, так обидно». Достал карточку жены и ребенка. И глядя на него, на карточку, хозяйка подумала: похож на рекламного агента в иностранном кино…
Молодой человек сказал:
— Я ведь тоже получу за вас премию, Герш Пейсахович. Солидный куш! — Он слишком долго искал именно Герша Пейсаховича, чтобы величать хозяина как-нибудь иначе. — Через два-три дня, Герш Пейсахович, все Альтшули, какие только обитают на земном шаре, будут вам завидовать.
И молодой человек — разносчик счастья — направился к двери.
— Всего вам доброго, — сказал хозяин.
— До свидания.
— Всего наилучшего!
— А завтра я опять к вам.
— Милости просим!
— Прекрасно провел с вами вечер.
— Очень вам были рады!
По меньшей мере неосторожно так долго прощаться в дверях, если живешь на Большой Южнорусской. Несколько коротких минут — и вся улица знала: произошло событие… Но ни древнему маклеру Лиснянскому, ни местечковому земляку Фриду, ни товарищу по оркестру саксофону Ефремчуку не открыл «ударник» Альтшуль, что за таинственный брат объявился в Америке.
— Ну, что ты скажешь, Юдифь? — спросил он жену.
Юдифь Осиповна промолчала, только протянула письмо от сына. Этим хотела она напомнить, что прежде всего заботливая мать. И ничто не пошатнет ее. Она прожила с ним двадцать пять лет (все говорят, душа в душу), а он даже не заикнулся про своего брата.
Что же, не заслужила?
Вот ее родственники. Все — до десятого или какого другого колена, живые и мертвые, умершие своей смертью и убитые в последнюю войну — обо всех рассказывала она своему Грише.
А он?.. Стоит и спокойно читает. Будто ничего не случилось… А может, скрывает не только это?
Здравствуйте, папа и мама! — писал Альтшуль-младший из летнего лагеря. — Мама, меня назначили горнистом, потому что ты, папа, музыкант, и все говорят: лучше горниста не найти, чем я. Но у меня только слюни в мундштуке, а звука нет. И я горню просто так, голосом. Очень похоже, никто не отличает. Я научился кричать козой, и как закричу — все козы откликаются. А ребята смеются: Альтшуль с козами по душам разговаривает. Теперь я учусь кричать, как петух…
И много чего другого сообщал родителям Альтшуль-младший… Но Григорий Петрович больше не выдержал.
— А как же анкета, Юдифь? — спросил он вдруг.
— Мне ты тоже ничего не говорил! — И жена отвернулась.
— Ей я тоже не говорил… Есть ли родственники за границей? Нет, нет и нет… Теперь они подумают, что я…
Таинственные «они», для которых он каждый год, всюду и везде заполнял анкеты, что они подумают о нем?.. Ему было страшно подумать, что они подумают.
…Брат. Сема. Сэм Питер. Я — Григорий Петрович. А ты — Сэм Питер.
Когда мама умирала, мы стояли перед ней, ты и я, и она говорила:
— Герш — младший. Поклянись, Сема: пока ты живой — ему будет хорошо.
Мать свесилась с кровати, поцеловала нас горькими сухими губами — тебя и меня. Поцелуй врезался в кожу, горел на ней…
Мы поехали искать счастья.
В Барановичах я отстал от поезда. Солдаты-сибиряки подобрали меня, определили в музыкантскую команду — и вот…
Я хочу спокойно жить. Жить со спокойной душой. А ты хотел умереть со спокойной душой. На тебе загорелся прощальный мамин поцелуй, и ты вспомнил клятву.
* * *В Москве его приняли очень хорошо. Общался с такими людьми… с такими людьми, у которых даже неудобно справиться, где купить новую установку: большой барабан, тарелки, малый барабан. Еще нужна «громыхалочка». Не самодельная, как продают у нас, а настоящая, как в зарубежных ансамблях, — показывали в кино.
С важными людьми — о важных проблемах: мирное сосуществование, жилищное строительство, спутники. Но все же, откашливаясь и смущаясь, вставил словечко за молодежь — она любит веселую ритмичную музыку…
Его перебили: да, молодежь замечательная — наше будущее, наша надежда… А вот он, Герш Пейсахович, он ведь тоже патриот. И поступит со своими заводами как сознательный гражданин. Компенсацию, разумеется, получит…
Здесь его тоже окликали законным, паспортным именем — Герш Пейсахович. Понятия будто бы не имели, что он уж давно Григорий Петрович.
В центральных и местных газетах поместили портрет. Рядом с портретом — заявление. Г. П. отказывался от наследства:
Я, бедный сирота из местечка, стал солистом оркестра. Мой сын учится в школе. Моя жена — домашняя хозяйка. Сестра жены… Муж сестры жены… Племянник… Земляк Фрид…
А как встречали в родном городе!
Хотя приехал без новой установки и «громыхалочки», на шею вешали венки, повязывали широкие тяжелые ленты, которые опоясывали, как портупеи — лейтенанта.
По случаю торжества на целых два дня отпустили Альтшуля-младшего, что и спасло липового горниста от разоблачения и подзатыльников.
На митинге, из речей и приветствий, он впервые услышал настоящее имя отца. Все ораторы — Иванов, Иваненко, Иванбаев и Иванян — дружно спотыкались на нем: Герш, Гирш, Пейсахович, Пейсахович…
Альтшуль-младший смеялся вместе со всеми. Вот имя так имя! Никому не дается!.. Привык к Петрам и Сергеям, Александрам и Юриям. А тут вдруг — Герш, Пейсах… Но внезапно его осенило, что если отец — Герш, то сам он — Ефим Гершевич… Над ним тоже будут смеяться, коверкать его…
И ушел с шумного торжества. Долго не мог заснуть. Все ворочался в постели, все думал. Как разделаться с уродским отчеством, устроить так, чтобы быть, как все?.. Ничего не придумывалось.
Фима вздохнул и вышел на двор, в южную звездную черноту.
Все спали. Мир спал. А у него, у Альтшуля-младшего, случилось такое: он узнал, что — Гершевич. А кругом спали. Горнист Фима хотел переполошить весь мир, чтобы люди вскочили с теплых постелей, бросились к нему на помощь…
— Ку-ка-ре-ку! — завопил во все горло.
И впервые окрестные петухи признали его — дружным хором отозвались на крик:
— Ку-ка-ре-ку!
И какой-то один долго тянул свою песню.
— У этих Ефремчуков — сумасшедший петух, — сказала Юдифь Осиповна. — Орет, как недорезанный…
— Юдифь, как ты думаешь, — спросил Григорий Петрович, — как ты думаешь, Юдифь, они уже читали мою анкету?
Асар Эппель
В ОБЛУПЛЕННУЮ ЭПОХУ
Почему-то сначала об этом сообщали, оглядываясь и шепотом:
— Говорят, нам проведут газ…
Разговоры пошли с зимы. Стояли морозы, и детям приходилось смазывать лица гусиным жиром, чтоб не обморозились. Для тогдашних зим и тогдашних — старинных! — морозов это было наилучшим средством.
— Вы слышали насчет газа?..
— Газа? Который в кухне?
— Который в кухне…
И в ответ:
— Ай, бросьте!
— Кто вам такое сказал?
— Вранье!
— Надо же будет копать, а у нас — вода на глине…
Слух нарастал, молва набухала, жители, встречаясь у колонки, искали друг у друга в глазах подтверждения, сведений, уверенности.
При этом у голубоглазой части наших поселян глаза горели синим пламенем газовой горелки, а у темноглазых, хотя тоже вспыхивали, но не так ярко и не так доверчиво, как этого бы хотелось.
Кто-то где-то якобы видел распоряжение газифицировать не каждый дом и квартиру, а через одну, и называлось это «пунктирная газификация». Грядущее неравенство тревожило, угнетало, порождало оговоры как самой идеи газификации, так и слухов о «пунктире», намечало распри, из которых не будет выхода и, конечно, египетские казни.
Кто-то, наоборот, слыхал, что проведут всем, но из-за экономии — по слишком тонким трубам, а на плите будет одна конфорка с приделанной намертво сковородкой для яичницы из двух яиц. Или что-то там еще.
Чего только не говорили!
Времена эти теперь изрядно отдалились и вспоминаются как легендарные, поэтому описывать их мы можем только в стиле баснословном, с преувеличениями и фантазиями, ибо если получится вспомнить, как оно было на самом деле, правда тех дней покажется непомерным преувеличением вроде помянутой уже приделанной намертво сковородки.
