Пилип Липень - История Роланда
– Ах, братцы! – Хулио выходил, и его глаза горели, щёки пылали, – я переполнен любовью! Во мне бурлит, клокочет, вздымается! Тугой ток крови! Когда я вижу женщину, я чувствую – я могу сделать её счастливой! Любую! Даже хромую пьянчужку! Если бы я был с ней, она не была бы такая! Оо, какая она была бы! Свет улыбки, румянец радости, глаза-звёзды! Я наполнил бы её жизнью – полновесной, полноценной! Всех, всех женщин! Каждая бесконечно прекрасна! Я хочу разорваться на мириады частичек – и не могу! Я хочу сделать счастливыми всех!
Мы хмыкали.
– Ты хотя бы одну сделай счастливой, вот тогда и посмотрим, – веско говорил Толик.
– Эх! О чём мне с вами! Мужланы! – он махал рукой и уходил мечтать в ночь, в звёзды.
A6. На обороте портрета. О победе над дикой природой
«Процесс эмансипации набрал такую силу, что уже не может остановиться, увлекаемый неудержимой инерцией. Равные права с мужчинами давно позади, но тяжёлый локомотив несётся дальше, к независимости от природы вообще. На обложке известных журналов (а значит, с некоторым запозданием, и в читательских мозгах): "Вибратор с пультом управления", "Любовь к себе", "В поисках оргазма", "Что делать, если тебя заставляют рожать". Традиционная обложечная модель по-прежнему привлекательна и ухожена, но это – вопрос времени. Логика и честность требуют отказаться от красоты и показать свой настоящий облик – расплывшийся, грязный и бессмысленный.
Впрочем, до этого ещё далеко, пока нет ни необходимых социальных возможностей, ни внутренней смелости. Но в перспективе нас ждёт полная победа над дикой природой – это несомненно.»
A7. Из письма Толика. О тоске
<...> Мы сидели с ним в баре, и он такой печальный был, что даже пиво горчило, а я знал, что у него по жизни вроде всё путём. И вдруг он мне: «За эти полчаса, проживаемые сейчас, ты когда-нибудь будешь готов отдать несколько лет – или всю оставшуюся жизнь». «С чего бы это?» – говорю. «Мы не чувствуем времени». «Поэтому ты такой квёлый?» «Да. Минуты утекают, и я заранее тоскую о них, как будто из будущего». «Тоскуешь, значит?» «Я тоскую о том, что когда умру, буду тосковать по всему этому, по пивной пене, по картошке, по песенке по радио, по выпавшей пломбе, по тебе». А сам чуть не плачет. И ведь здоровенный, и при семье, и не бедствует, и не зависимый не какой, я же его знаю, работаем вместе уйму лет. «Ну а если б тебя, – говорю, – пахать, лес валить?» А он только вздыхает. Вот как люди с жиру бесятся!
Как вы там, братцы? <...>
A8. Истории безоблачного детства. О старческой брезгливости
Когда мы были маленькими, жара начиналась не как сейчас, поближе к обеду, а с самого утра, и уже после первого завтрака можно было идти на озеро купаться. Мы выходили через дальнюю калитку в огороде и шли – пустырём, серо-зелёным полынным полем, заливным лугом. Перед озером широкой дугой лежал песчаный пляж, в те времена ещё малолюдный. Девушки со швейной фабрики красиво играли в мяч, мускулистые парни слушали рейв по радиоприёмнику, семейства с грудными младенцами белели под зонтиками, бабушки в старомодных бикини окунались и скромно уходили загорать в высокие травы. Мы ныряли, плавали и кувыркались до тех пор, пока в голове не начинало звенеть, а потом выползали на берег и заводили с кем-нибудь разговор.
– Дедушка, мы тебе нравимся? – застенчиво спрашивали мы, например, у пенсионера на полосатом полотенце.
Мы приседали на корточки вокруг и рассматривали его загорелый живот с тугим пупком.
– Хе-хе-хе, – смеялся он, придерживая козырёк кепки и без интереса глядя на нас. – Экие вы хитрецы. Вы думали что же? Э нет! С годами, ребятки, другими всё больше брезгуешь, зато сам себе всё больше нравишься. Ишь каковы, хе-хе. Будьте самокритичны, мальчики: у тебя родинка вон где выскочила, у тебя верхняя губа слишком тонка, а у тебя коленки торчат. Подите, солнце не загораживайте, ничего вам от меня не перепадёт.
Ужасно обидно! Надеясь возбудить в пенсионере ревность, мы перемещались к играющим девушкам и иногда оборачивались. Но он безразлично накрывал лицо газетой и ничуть о нас не сожалел.
A9. Мрачные застенки. Это мыло
После защиты курсовой работы программисты потеряли ко мне всякий интерес. С робким недоверием я наблюдал, как их взгляды утрачивают хищность и подёргиваются скукой. Сложив руки на коленях, они устало рассматривали меня, поворачивая то боком, то тылом. Наконец, наказав не прерывать рекламу лапши ни на миг, они окончательно забыли обо мне и принялись сначала за пиццу, обстоятельно обсуждая майонезы и кетчупы, а потом за новые перспективные проекты. Разумеется, я тотчас прервал рекламу и более к ней не возвращался. Дни напролёт я ворочался на топчане и путался в простынях, изобретая планы мести и разрушения Училища. Я мечтал о динамите – о высокой пирамиде из красных взрывчатых цилиндров и чёрном бикфордовом шнуре, об оглушительном грохоте и клубах белого дыма – но где было взять динамит? Ни динамита, ни подводных торпед, ни зажигательных бомб со смелых самолётов, ничего. Что оставалось делать? Поколебавшись недолгое время, я решил извести программистов по одному – пусть не в открытом бою и без торжественных тротиловых раскатов, пусть подло – но мне было не до благородства. В туалете я присмотрел большой кусок хозяйственного мыла, запасной, и одним хмурым утром унёс его за пазухой и спрятал под топчаном. План уже родился, простой и беспощадный: натереть ступеньки крыльца мылом, густо, до осклизлости, чтобы программисты, ступив на крыльцо, низвергались и гибли. Я знал, сколь подозрительны и осторожны могут быть эти существа, и потому придумал особую тактику, призванную усыпить их бдительность: натирать каждый день по маленькому кусочку ступени, чтобы они ничего не заметили. Я вставал рано-ранёхонько и начинал мылить ступени у самых краёв, под перилами, сгоняя в траву муравьёв и медленную полупрозрачную тлю. Мыло ложилось липким желтоватым слоем, сглаживая смолистые сосновые волокна, и пахло отмщением. К девяти появлялись первые программисты, они бодро сбегали вниз, на асфальтированный дворик, и под аккорды Чика Кориа ритмично приседали и разводили в стороны преступные руки. Щуря глаза, я желал им зла. Они поглядывали на меня, но я пригибался книзу, притворяясь, что сдуваю пыль и тополиный пух. С каждым днём безопасная матовая дорожка на крыльце сужалась, теснимая мыльным лоском, и я считал дни и сантиметры до расплаты. И вот, в одну из суббот, встав на заре, я поспешно замылил оставшуюся полоску, самую серединку. Затаившись за дверью, я со стуком сердца ждал, и, заслышав будильник, плеснул на крыльцо водой из таза. Потекло, блеснуло. Распахнулись двери: побежали. Побежал Главный Программист, скалясь волчьей улыбкой, побежали прихвостни. В резиновых кроссовках, в штанах с лампасами, они подпрыгивали, разбрызгивали мыльную пену и уверенно пружинили на толстых пористых подошвах. Я не верил глазам – почему они не скользят и не падают, не гибнут? Неужели физика бессильна, неужели законы фрикционного взаимодействия ничтожны? «Сдохните!» – в бессильной ярости захрипел я и заколотил палкой в таз, но они даже не услышали меня. Всё было зря.
AA. Побег и скитания. В наушниках
Барахло, оставшееся на антресолях от старых хозяев квартиры, я выбрасывать не стал, и раз в месяц, утвердив стремянку, поднимался и погружался по пояс в просторное тёмное нутро. Протянув руку наугад, я шарил, щупал и тащил. Чего только не находилось! Медные тазики, бадминтонные ракетки, хромированные смесители, надувные круги-акулы, фланелевые рубашки. Один раз попались большие чёрные наушники, мягкие, комфортные, с завитым в длинную спираль проводом. Наушники пришлись мне впору, и я полюбил носить их на улицу вместо шапки. Помимо тепла наушники дают приличную звукоизоляцию: внешний шум затихает, а вместо него появляются таинственные призвуки от дыхания, шагов по снегу, трения волос о воротник.
Впрочем, походив несколько дней в тишине, я заскучал и решил послушать аудиокнигу. Аудиокнига хороша, когда она длинна, и когда у актёра низкий, бархатный и доверительный голос – так я рассудил. «Война и мир» Л. Н. Толстого – вот что я спросил в лавке. «Война и мир» идеально подходит для бесконечного февраля – бескрайний тягучий сериал с регулярными вкраплениями драгоценных и полудрагоценных сцен. Постепенно я увлёкся: часто бывало так, что добравшись до дома, я не выключал книгу, влезал прямо в пальто на диван и дослушивал очередную главу до конца.
Я слушал Толстого день за днём сто дней, и он без устали радовал меня ладным слогом, как радует дед внука доброй кашею. Прогорклые пилюли рассуждений поначалу были малы, округлы и проглатывались незаметно. Однако в эпилоге дед решил, что довольно баловал внука, и взялся за меня всерьёз. Я гулял по двору и, не смея обидеть дедушку, покорно слушал его несносные наставления, пока вдруг не потерял нить окончательно, отвлёкшись на птичек, клюющих в снегу. Что они клевали? Гречку? Пшено?
