Ионел Теодоряну - Меделень
— У тебя нет чулок?
— Есть… но мне лень искать.
— Я могу тебе дать пару чулок.
— А они длинные?
— Да. Из тех, что для школы. Я их еще ни разу не надевал.
— Давай. А я тебе дам свои.
— Не-ет! Я их тебе дарю.
Каждый раз, когда ему приходилось бывать сообщником Ольгуцы, Дэнуц распространял на себя восхищение ее проделками. Дарение чулок было одновременно и услугой и платой.
Ольгуца уселась по-турецки на постель Дэнуца, сняла туфли и в ожидании чулок принялась разглядывать свои голые ноги.
— Ты можешь пошевелить большим пальцем, не двигая остальными?
— Не могу.
— Почему ты смеешься? — нахмурилась Ольгуца, демонстрируя чудеса акробатики.
— Не знаю… Очень смешные пальцы ног!
— Моих? — спросила Ольгуца с угрозой.
— Нет. Вообще пальцы ног.
— Ты прав, — вслух размышляла Ольгуца, вытягивая ногу и разглядывая растопыренные пальцы… — Смешно на них смотреть!
— Ольгуца, — сказал Дэнуц, усаживаясь на край постели и ощущая прилив откровенности, вызванной интимностью беседы, — я заметил одну вещь.
— Какую?
— Ты будешь смеяться… Скажешь, что я говорю глупости!
— Посмотрим! Сначала скажи.
— Я… думаю, — медленно произнес Дэнуц, не сводя глаз с Ольгуциной ноги, — что лучше быть ногой, чем рукой…
— Что??
Дэнуц покраснел.
— Повтори.
— …
— Погоди. Значит, ты говоришь, что лучше быть ногой, чем рукой? — размышляла Ольгуца, глядя по очереди то на руку, то на ногу… — Я об этом никогда не думала! А почему ты так говоришь?
— Я думал об этом как-то в школе…
— Ну-ка, скажи еще раз!
— Знаешь… я сидел за партой. Был урок арифметики. Я решал пример в тетради… и запутался.
— Еще бы, раз мамы не было рядом с тобой!
— И тогда я подумал, что лучше быть ногой, чем рукой… Потому что мои ноги ничего не делали: они были обуты в башмаки и стояли… на месте. А в это время рука мучилась над примером…
— Да. Конечно: ноги ничего не делали.
— Вот я и говорю! Ноги что делают? На перемене играют, а в классе отдыхают! — пожал плечами Дэнуц, все больше и больше оживляясь от разговора.
— Хорошо, но ногами ты ходишь, — заметила Ольгуца.
— Ну да! Но разве тебе не нравится ходить?
— Конечно, нравится!
— Вот видишь! Ногами делаешь только то, что тебе нравится!
— Тебе нравится ходить в школу? — спросила Ольгуца.
— …Нет.
— Значит, ноги делают не только то, что тебе нравится?
Дэнуц размышлял, покусывая палец.
— Подожди, Ольгуца! Но им-то что! Ведь ноги не учатся в школе.
— Верно! Они все время на переменке!
— Ты очень хорошо сказала! Это и я хотел сказать!
— Постой. Вначале ты сказал, что лучше быть…
— …ногой. Да, — перебил Дэнуц, убежденно взмахнув рукой.
— И рукой неплохо быть! Зимой руки в рукавицах, в карманах пальто или в муфте… Руки очень умные! — улыбнулась Ольгуца, глядя на свои руки, которые натягивали чулки Дэнуца, а до этого держали его галоши.
— Если ты нога, у тебя есть ботики, — робко защищал Дэнуц свою точку зрения.
— Ну и что? Боты уродливы, а ноги глупы! Потому их и не видно: они спрятаны в башмаках… Мне больше нравятся руки… Хорошие чулки! Merci!
— Ольгуца, что бы ты предпочла: чтобы тебе отрезали руки или ноги?
— Я не хочу ни того ни другого!
— Да нет. Я говорю просто так! Если бы ты была героиней сказки и император приказал бы отрезать тебе руки или ноги, что бы ты выбрала?
— Я бы стала разбойником и отрезала ему и руки, и ноги, и язык.
— Ты не хочешь отвечать! — вздохнул Дэнуц.
— Разве я тебе не ответила? Ему бы пришлось выбирать! А я ничего не отдам!
Ольгуца спрыгнула на ковер. Дэнуц в задумчивости продолжал сидеть на краю постели.
— Ольгуца, ты можешь представить, что будет, если тебе отрубят голову?
— Будет очень плохо!
— Я могу представить себе… Но у тебя от этого голова пойдет кругом!
— Что ты все выдумываешь!
— Нет, правда, ты никогда об этом не думала?
— А что мне об этом думать! Есть более приятные вещи! Разве голова тебе дана, чтобы думать, что ее нет?
— Я просто подумал… Если отрубят голову, обязательно умрешь?
— Конечно.
Дэнуц не решился перечить Ольгуце, однако с сомнением покачал головой.
— Однажды я посмотрел на себя в зеркало… и представил, что у меня нет головы.
— Ты бы сначала ее отрубил.
— Да нет… Просто я смотрел в зеркало и представлял себе, что я сам где-то снаружи, и только голова у меня в зеркале.
— Эге! Но ведь ты думал головой! Значит, мысли у тебя были не в зеркале, а в голове.
— В той голове, которая была в зеркале, — настаивал на своем Дэнуц.
— И ты умудрился не разбить зеркало, когда водворял ее на место?
— Мне было страшно, Ольгуца. Я смотрел из зеркала только на свои ноги. Значит, ноги у меня были в одном месте, а голова — в другом… как если бы два человека стояли друг против друга, но один из них был без головы. Смотри, Ольгуца!
И Дэнуц поставил ладони параллельно.
— А теперь предположим, что здесь, у кончиков пальцев, расположены глаза. Значит, правая рука — это голова в зеркале. Видишь: я сгибаю пальцы, в зеркале остаются только ноги.
— Это значит, что ты смотришь в зеркало… и видишь всякую ерунду!
— Попробуй, Ольгуца. После этого хочется закрыть глаза и уснуть.
Но Ольгуца уже не слушала его. Она что-то высматривала, глядя в сад из окна.
Дэнуц вздохнул… Ему многое хотелось сказать Ольгуце — перед отъездом. Сказать, например, что, если тебе отрубят голову, ты умрешь не весь. Умрет голова: что правда, то правда. Умрет тело: и это правда. Но есть ведь и нечто другое: котомка Ивана. Она не может умереть, потому что она и не живет: у нее нет ни тела, ни головы. Она возникает, «если закроешь глаза». Когда ты мертв, глаза у тебя закрыты. Значит, котомка Ивана остается на своем месте. И, значит, Дэнуц не может умереть, потому что, хотя котомка Ивана и принадлежит Дэнуцу, он сам тоже имеет к ней некоторое отношение. Когда он закрывает глаза, он может думать о себе, как о другом человеке. И Ольгуца находится в котомке Ивана. Все они находятся там. Значит, если умрет Дэнуц, останется котомка Ивана. Пока Дэнуц жив, котомка принадлежит ему. А кто возьмет ее, когда Дэнуц умрет? Бог… Если Богу будет угодно, он дунет в котомку Ивана, и все те, что находятся внутри, тут же воскреснут; и Дэнуц вместе со всеми… Да только вот тогда у Дэнуца уже не будет котомки. Она будет принадлежать Богу. А все те, которые были в котомке, перейдут к Дэнуцу, потому что он принес их Богу в своей котомке. И тогда Дэнуц станет хозяином извне, так же как сейчас он хозяин изнутри…
Но что поделаешь, если Ольгуца не хочет его слушать!
— Где патроны? — вдруг спросила Ольгуца, снимая со стены ружье.
— Что ты собираешься делать?
— Не приставай! Давай сюда патроны!
Крадучись, она подошла к окну и осторожно открыла его. Осенняя мгла наполнила собой комнату… Мокрая от дождя ворона раскачивалась на ветке. Ольгуца прицелилась.
— Оставь ее, не трогай!
Ольгуца обернулась, не меняя положения ружья, и смерила взглядом Дэнуца. Это был взгляд карточного игрока, адресованный тому, кто в разгар игры, стоя у него за спиной, осмеливается подавать советы. Потом она отвернулась, снова прицелилась и выстрелила. Ворона упала на землю. В саду поднялся переполох, черная туча взметнулась к небу, тревожный крик множества птиц заглушил остальные звуки.
Ольгуца снова зарядила ружье.
— Тебе что, ворон жалко? Я выстрелила ей в голову: хотела увидеть, может она жить без головы… как ты, или нет!
— Мне их не жалко! — солгал Дэнуц, заливаясь краской. — Я думал, ты собираешься подстрелить воробья.
— Видел, какой выстрел?
— Да.
— Вот она! — встрепенулась Ольгуца, вскидывая ружье.
И словно нарочно одновременно с выстрелом отворилась дверь. Ворона упала в отдалении. Госпожа Деляну отпрянула назад, выронив из рук пижаму Дэнуца.
— Ольгуца! Это что такое?
— Я стреляю в ворон.
— Когда-нибудь я выброшу это ружье!
— Мамочка, оно не мое, а его!
— Я тебе его дарю! — улыбнулся Дэнуц.
— Лучше отдай маме; а мне Герр Директор обещал подарить охотничье.
— Закрой окно и ступай к себе в комнату. А ты, Дэнуц, разденься, я хочу примерить тебе пижаму.
— Можно, я тоже посмотрю, — попросила Ольгуца, затворяя окно.
— Оставь меня в покое, Ольгуца! Ты уж не знаешь, что еще такое сделать, чтобы рассердить меня! Этого нам недоставало: охота в доме!
— А если на улице дождь! Ты, мамочка, шьешь — пижама-то какая красивая! — а мне что остается делать? Вот я и стреляю из ружья.
— А почему ты не играешь на рояле?
— Ну уж нет! Что я, музыкант? В гостиной папина клиентка храпит, а я должна играть?
