Д. Томас - Вкушая Павлову
Раздеваюсь и присоединяюсь к ним. Индивидуальность отсутствует; лица анонимны, часто совсем не видны. Восставшие органы просовываются в отверстия, сделанные в тонких перегородках, и тут же исчезают в анусах или ртах. Стоны наслаждения эхом отдаются в мраморных залах.
В некотором смысле это сновидение беспокоит меня больше, чем остальные. Здесь рай без змия. Этот сон представляется мне иллюстрацией моего твердого убеждения, что сексуальная жизнь должна быть абсолютно свободной. И, вполне естественно, действие происходит в Америке — стране демократических традиций. В окно я вижу мост, повисший над морем, — он сияет и сверкает в золотой дымке. Я думаю о «Золотых Воротах», как обычно называют этот мост в Сан-Франциско. Это город, в котором я никогда не был и не хотел побывать.
Не могу отрицать — я получил наслаждение от этого сна, который подарил мне эрекцию и мужскую силу юноши. А проснулся я с тоской на сердце (но и с торчащим членом), словно расписал самые грязные свои фантазии в газетном интервью. Если секс не может быть по большей части тайным, скрытым, незаметным, он обесценивается. Если бы я открыто целовал своих пациенток или позволял себе что-нибудь побольше, как это обычно случалось у Ференци, я был бы лишен великого счастья видеть, как муфточки, меховые шляпки и атласные перчатки у меня на глазах превращаются в вульвы.
«Золотые ворота» к удовлетворению — иллюзия. На иллюзорность и лживость со всей ясностью указывают необычная резкость, четкость, реальность этого сновидения, в котором — не считая рук, исчезающих в анусах, — нет ничего невозможного.
И все равно не без стыда должен признаться: я мастурбирую. Пусть объект моих фантазий во время этого действа останется инкогнито. Отнюдь не все должно быть раскрыто в мемуарах.
глава 40
Только что поезд миновал Цюрих. Там в мое купе вошла элегантно одетая деловая женщина средних лет, сразу открыла портфель, достала какие-то бумаги и начала работать. Но вот, отложив бумаги, она обращается ко мне:
— Простите, вы не Анна Фрейд?
Улыбнувшись, качаю головой:
— Нет, я ее отец.
— О, какая я дура! Конечно! Извините, пожалуйста.
— Ничего страшного. С годами половые различия стираются.
Она печально кивает.
— Вы лечили мою мать — Фанни Мозер, «Эмми фон Н.»
— А, так вы, должно быть, ее старшая дочь? Тоже Фанни?
— Да. Доктор Фанни Мозер. — Я понимаю, почему она сделала ударение на своем звании. Ее мать, восхитительная, хотя и ужасно истеричная женщина, не хотела, чтобы ее дочь избрала себе тяжелую мужскую профессию. — Вы были очень несправедливы к нам, девушкам, — продолжает она ровным голосом. — Как вы знаете, мать ненавидела меня больше других, ведь отец умер через четыре дня после моего рождения, и она всегда считала, что виновата в этом я. Она старалась содержать нас в той удушающей роскоши, которую мы получили в наследство от отца, и в то же время негодовала, что, заботясь о нас, лишает себя возможности иметь столько романов, сколько ей хочется. Она была ненасытна, надеюсь, теперь вы это понимаете.
Чувствую, что краснею.
— Теперь я бы реагировал по-другому, доктор Мозер, вы правы. Когда она пришла ко мне, я был очень молод, по правде говоря, она была моей первой пациенткой. Тогда я не понимал, что секс играет такую важную роль в жизни. Во всяком случае, в жизни вашей матери — она была такой высоконравственной, такой доброй, великодушной женщиной.
— Господи Иисусе! — поминает всуе Господа доктор. — Да она и в семьдесят лет с ума сходила по мужикам!
— Возможно, я слишком часто становился на ее сторону в спорах с вами и вашей сестрой. Как ваша сестра? Что с ней?
— У нее все хорошо. Она стала коммунисткой и открыла в Москве приют для брошенных детей. Сейчас она работает в Восточном Берлине.
— А вы?
Она иронично улыбается.
— Я пошла по вашим стопам, но выбрала необычную дорожку. Я стала ученым-зоологом, но меня все больше и больше привлекал разум. У меня в жизни было несколько необъяснимых событий, и вот теперь я изучаю привидения.
— Ах, если бы я мог заново начать свою жизнь, я бы посвятил ее паранормальным явлениям.
Она кивает, уставившись на меня, сквозь меня. У нее очень ясные голубые глаза и немигающий взгляд.
Я дремлю. Мне снится сон. Он может быть назван «Сном о гигантском магазине». Полки уходят чуть ли не в бесконечность; покупателей никто не обслуживает, они выбирают товары сами. Снуют вдоль длинных проходов, катя перед собой огромные тележки, которые заполняют товарами — беспечно бросают их туда, забыв обо всем на свете. Наряду с обычными покупательницами я вижу много пар и даже одиноких мужчин.
Впечатление неумолимого, бессмысленного животного безумия: люди целиком поглощены выставленными на стеллажах пустяками — тема, которую вполне мог бы развить Гете в «Фаусте».
Вдруг я вижу Анну, плохо одетую, сутулую. У нее в руке проволочная корзина. Выбирает она скрупулезно, поэтому в корзине у нее всего несколько покупок.
Как и в предыдущем сновидении, хотя и не так откровенно, человечество насыщает свое либидо, невзирая на нравственные нормы или другие ограничения (отсутствие продавцов). Эти люди, забыв обо всем, утоляют свои аппетиты. Неразбериха усиливается небрежной одеждой мужчин и женщин, которые словно сливаются друг с другом.
Только Анна держится в стороне от этого сомнительного изобилия. Эти сдержанность и аскетизм придают ей печальный и одинокий вид.
Это отражает мое желание выделить ее из стада. Но чего это ей стоит?
Меня тревожит что-то еще, но что именно, долго не могу понять. Потом осознаю, что это гипербола — передо мной в преувеличенном виде все, что я потребил за свою жизнь; но мне ни разу не пришлось брать на себя заботы о том, чтобы оно попало на стол. Мужчины, которые ходят по магазинам (ну не нелепица ли!) вместе с женами и швыряют в бездонные тележки стиральные порошки и всякие пирожные, символизируют отягощенное сознание. Разве смог бы я раскрыть тайну сновидений и бессознательного и заработать деньги на прокорм и содержание своего многочисленного семейства, если бы вместо того, чтобы каждое утро выдавливать зубную пасту на мою зубную щетку, Марта требовала, чтобы я отправлялся в магазин и сам покупал пасту?
Но в любом случае это еще не главный компонент моего сновидения. Может, человечество выиграло бы, если бы я писал поменьше, зато помогал Марте и прислуге со стиркой. Неужели нам было бы легче перенести отсутствие «Волшебной флейты», если бы нас утешала мысль о том, что Моцарт помогал Констанции чистить овощи? Я отнюдь не сравниваю себя с Моцартом. Просто один раз в жизни мне повезло, а всего остального я добился тяжелым трудом.
И тем не менее я должен признать, что все это отговорки. Гораздо приятнее писать «Градиву» или «По ту сторону принципа удовольствия», чем помогать жене со стиркой. Марта, давая поручения горничным, проводила время куда приятнее, чем горничные, занятые мытьем и чисткой. Жизнь штука несправедливая; но всех нас будут судить по одним законам.
Интересно, что единственной «экстравагантной» покупкой Анны, в ряду с хлебом, сыром и тому подобным, была — квубницка.
Фрагмент, неожиданно всплывший в памяти: рядом с клубникой лежат меренги под названием «Павлова».
Помню, Джонс рассказывал мне о любовной интрижке, завязавшейся у него в загородном отеле, но так и не состоявшейся, потому что он объелся «Павловой» с прокисшими сливками.
Сновидения потрясающе экономны: они одной стрелой поражают сразу несколько целей. Я не любитель балета, но моя сестренка Митци уговорила меня сводить ее на Павлову{153}, когда великая балерина приезжала в Вену. Она танцевала с такой восхитительной естественностью, что к моему восторгу примешалась зависть. Я спрашивал себя — а могу ли я писать с такой же естественностью — и боялся признаться себе в том, что нет, не могу.
Здесь присутствует еще и Павлов{154}. По словам одного американского профессора, навещавшего меня несколько лет назад, Павлов в Ленинграде сказал ему, что своими достижениями в изучении условных рефлексов он во многом обязан моим открытиям. Я резко ответил американцу, что Павлов мог бы сделать это заявление несколькими десятилетиями раньше, например когда ему вручали Нобелевскую премию. Как легко получить Нобелевскую премию, когда ты готов мучить собак.
Таким образом, в отношении обоих русских я проявил недостойные тщеславие и зависть.
Это наводит меня на мысль о том, что на самом деле я восторгаюсь проявлением подобной естественной алчности. Я бы хотел брать у жизни все с таким же самозабвением, с каким эти покупатели хватают товары в магазине. К черту культуру и цивилизацию! Будем брать все выставленные на продажу удовольствия! Возьмем Павлову (я был не прочь, когда смотрел ее танец). Возьмем другую петербурженку — Лу Саломе. Возьмем Иветту Жильбер, восхитительную chanteuse[25], которую я обожал со своих парижских времен. Возьмем Анну, Софи, Матильду (я как-то написал Флиссу о дочерях: «Все они — мои!»). Возьмем все и вся. Мне нужно было больше брать пример с моего эгоиста-отца, легко шагавшего по жизни. А я жег полночную лампаду, грызя гранит науки, чтобы стать достойным сыном своей матери. Как и всякая еврейская мать, она жила за счет своего умного, образованного сына. Всю мою жизнь она деспотической тенью простояла у меня за спиной, со временем все больше и больше становясь похожей на задубевшую, горбоносую сицилийскую каргу-мафиози.
