Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим
Я осталась стоять. Голова моя ничего не соображала, думать я не могла, но и лечь тоже не могла. Вспоминаю сейчас об этом с большим ужасом, чем испытывала тогда. Почему-то я предпочитала встретить свою судьбу стоя.
Грохнул залп, потом еще один. Пуля ударила в стену прямо над моей головой. Потом еще две. Я все еще была жива. Не помню, куда делись солдаты, не помню, что вокруг меня происходило. Помню только, что повернулась и увидела три глубокие выбоины в ярко-желтой стене, а вокруг них – белые круги осыпавшейся штукатурки. Две пули ударили вместе, третья – немного в стороне. Пули эти могли быть моими пулями. Всё, что было потом, – сплошной кошмар, подробности слились, они будто окутаны туманом. Ощущала невыразимый ужас и отчаяние. Бегут люди, падают, встают или остаются лежать, крики, стоны, грохот выстрелов, где-то долбят пушки, висит плотная пелена пыли… До дома Ю. я добралась только к шести часам.
Весь следующий день стрельба вдали не умолкала и непрерывно звонили колокола. Слуги забаррикадировали входные двери. Ночь и еще день мы провели в ожидании нападения. Ночью в ворота кто-то колотил, мы прислушивались, затаив дыхание. Но свет у нас нигде не горел, а дом отделялся от улицы высокой стеной. Мародеры барабанили в ворота и стену, потом несколько раз выстрелили в сторону дома и удалились.
Утром опять кто-то заколотил в ворота. Ворота из густых металлических прутьев, а дом от них далеко. Из окна моей комнаты на втором этаже не разглядеть, кто барабанит, видно только, что это некто в солдатской шинели. Один, без толпы. Ворота заперты, солдат продолжает стучать. Стучит и стучит. Наконец вижу, как туда направляется дворецкий и начинает переговоры с тем, кто за воротами. Солдат лезет за пазуху и что-то показывает дворецкому. Документы? Наконец, калитка отперта, и в сопровождении дворецкого солдат идет к дому. И вдруг узнаю: это же Антон! Антоша. Тут в глазах помутилось, я сползла на пол и больше не помню ничего. Это был первый и последний обморок в моей жизни. Потом я открыла глаза, увидела Антошу и обняла его.
Доктор ЛобачевОна лежала на полу, белыми ногами к окну. Халат распахнулся, обнажился белый живот. Мертва? Бросился к ней. Пульс бьется, – обморок. В мешке нашатырь. Вытащил, дал понюхать. Она медленно открывала глаза. Потом села и обняла меня.
– Ты меня бросил, – сказала она. – Зачем ты меня бросил? Как ты смел меня бросить? Не знаю, как мне жить без тебя.
Заплакала, потом сквозь слезы:
– Мы погибнем.
Ночью мы сильно любили друг друга.
Через несколько дней стрельба утихла, и мне удалось с помощью давних приятелей покойного отца моего проникнуть в банк и забрать Машины драгоценности. Потом мы вернулись в Петроград.
Документ № 312
(подлинная рукопись, перевод с английского, второй отрывок)
В середине июня Антоша пришел из своего госпиталя в страшной тревоге. Посетил его прежний сомнительный шофер Иван, он же – Иннокентий Колокольцев. Теперь он стал большевистским комиссаром. Предупредил Антошу, что на днях начнутся аресты бывших офицеров, а также всех, кто имеет отношение к высшей аристократии и семье Романовых. Вам нужно скрыться, сказал Иван (спасибо ему). Между тем мы и сами об этом подумывали. Первым же и задолго до Ивана заговорил о побеге папа. Но тогда все еще было каким-то смутным, неясным, а теперь вдруг стало совершенно определенным и страшным. Сам папа ехать с нами не хотел. Боялся, что здоровье не позволит ему пуститься в рискованное путешествие, и он может сделаться нам обузой. Мысль о предстоящей с ним разлуке меня останавливала, но он упрямо уговаривал меня и Антошу бежать. Перевесило, в конце концов, то, что я была беременна. По Антошиным расчетам, срок беременности составлял около трех месяцев.
Мы решили пробраться в зону, оккупированную немцами, в Малороссию, которая теперь называлась Украиной. Большевики там пока еще не властвовали. Нужно было немедля достать документы. Даже для короткой поездки требовались всяческие комиссарские разрешения и удостоверения. И тот же самый шофер нам помог. От него мы получили бумагу на поездку до Пскова. А граница дальше, в Орше. Решили, что до Орши как-нибудь доберемся.
Разрешения же на пересечение границы не было. Еще не было очень важного документа – украинской визы. А где ж ее в Петербурге взять? Решили ехать на авось, времени нет. Не верилось, что при нынешней ломке и беспорядках обойти строгие правила невозможно. По документам я значилась Лобачевой, но для будущих немцев полезно иметь подтверждение, что я из семьи Романовых, то есть в некотором смысле – родственница императора Вильгельма. И такую бумагу, не чинясь, слава Богу, мне выдали в шведском представительстве, где у меня было множество знакомых еще с давних, мирных времен. Опасный документ! Прежде немцев его никому нельзя было показывать – иначе гибель. Сложили его раз восемь, свернули в трубочку, упаковали в фольгу и внедрили в кусок мыла. Таким же способом спрятали деньги. Часть их заложили в специально изготовленные вставочки для перьев. Мои украшения уложили в бутыли и пресс-папье, те же шведы взялись переправить их за границу. Несколько брошей и камней я зашила в шляпку и лиф. С собой решили взять только самое необходимое, чтобы вещи наши можно было нести в заплечных мешках. Оделась я в поношенное старое платье и дождевик, Антоше купили на толкучке заслуженную солдатскую полевую форму. Поспорили о револьвере. Антон хотел его взять с собой, я противилась, боялась, что если его у нас найдут, то беды не миновать. Но Антон настоял на своем, уложил револьвер в картонную плоскую коробку и вставил ее в середину небольшой связки книг, а саму связку положили на дно мешка.
За час до отъезда пили морковный чай с «пирожными» из пшенки с сахарином. Говорить было не о чем, все чувствовали какую-то неловкость. Никто не знал, что впереди. Отец, мачеха и Володя молчали, Антоша изредка принимался давать папа медицинские советы, папа все кивал и кивал, виновато улыбаясь. Мачеха накрыла стол, посидела немного и вышла, бросив на меня взгляд, который тогда показался мне осуждающим, но, быть может, был прос то печальным или озабоченным. В открытое окно несся дребезжащий граммофонный голос: в последний раз я видел вас так близко, в пролеты улиц вас умчал авто, и снится мне – в притонах Сан-Франциско лиловый негр вам подает манто… Володя вскочил, захлопнул окно, граммофон утих, а Володя принялся ходить у меня за спиной. Я оглядывалась, он ходил взад и вперед, отмахивая рукой какой-то, только ему одному слышимый, ритм. Плотно прикрыл вторую раму. Каблуки его постукивали, я то и дело оглядывалась, он все шагал и шагал, потом вдруг исчез. Отец говорил о Дмитрии, от которого вот уже несколько месяцев мы не получали вестей: если когда-нибудь встретите его, передайте привет и мое отцовское благословение.
Подходило время отъезда, но я никак не могла найти в себе силы встать и попрощаться. Но больше нельзя было медлить. Встали из-за стола и обнялись. Говорить мы не могли. В молчании вышли на лестницу, отец провожал нас. Снова поцеловались и молча благословили друг друга. Вдруг выбежал Володя, сунул мне в руку какой-то листок и убежал обратно в квартиру. Мы стали спускаться, на площадке я оглянулась. Папа в накинутой на плечи шинели, сгорбленный, вдруг показался мне очень старым. Несмотря на летнюю жару, его все время знобило. Думаю, он знал, что мы больше никогда не увидимся. Я же только предчувствовала, догадывалась, и догадка эта разрывала мне сердце.
Пока ехали на извозчике, я развернула Володин листок. Он сохранился у меня до сих пор. Там были стихи:
Господь во всем. Господь везде:
Не только в ласковой звезде,
Не только в сладостных цветах,
Не только в радостных мечтах,
Но и во мраке нищеты,
В слепом испуге суеты,
Во всем, что больно и темно,
Что на страданье нам дано…
Передала листок Антоше. Он прочел и сказал:
– Что же тут с ними будет…
– А с нами? – спросила я.
Антон хмыкнул, потом сказал:
– Одолеем. Пройдем.
Уверенность ему придавала, наверное, медицина. Недавно у него лечился один высокопоставленный железнодорожный чиновник, один из тех, кого еще не прогнали большевики. Да и как было прогонять? Без специалистов своего дела железные дороги встали бы окончательно. Словом, этот человек обеспечил нам купе! Оказалось, что отдельные купе еще существовали. Также существовали проводники. Антоша дал проводнику денег, чтобы он никого не пускал к нам. Поезд шел медленно, часто останавливался. Почти на каждой остановке заходили в вагон вооруженные солдаты и матросы, проверяли документы. Я тряслась от страха, прислушиваясь к тяжелому топоту и громким голосам в коридоре, сердце бешено колотилось. Но проводник крепко стоял у нашей двери, не позволяя никому к нам войти, рассказывал проверщикам разные легенды: то о тяжело больной тифом женщине, то о каких-то инженерах, которые едут по приказу самого Троцкого. Ехали мы, кажется, две ночи и два дня, может быть, и дольше, но, наконец, приехали в Оршу. Приближался вечер. Сошли с поезда, вышли с вокзальчика, и тут как тут возникли двое матросов, один круг лый, совсем молодой, деревенского облика, второй – постарше, сухой, усатый, похожий на пролетария: документы! Вот и конец, подумала я.
