Вионор Меретуков - Восходящие потоки
Спрашивая, дураки не интересуются ответом. Им ваш ответ не нужен, он им не интересен. Они вас не слушают. И чем убедительней, доказательней и темпераментней вы будете излагать свои мысли, тем скорее увидите кривую улыбку на чистом лице дурака.
Его лицо как бы говорит вам: говорите, говорите, да хоть "обговоритесь", зря стараетесь, вы ничего мне не докажете, потому что я знаю наперед все, что вы мне скажете, и я все равно всегда буду прав.
Если дурак чувствует, что приводимые тобой доводы нарушают стройную и отлаженную систему его взглядов и определений, то он просто отмахивается от твоих аргументов.
Если тот, кто вступает в безнадежную схватку с дураком, пребывает в зрелых летах, то дурак вообще не принимает его в расчет. Потому что считает, каждый старый человек по определению не может мыслить современно. Стар, значит — устарел. Стар, значит — глуп.
Говоришь дураку, что фильмы, которые ему нравятся, созданы пожилыми людьми, книги, которые он читает, написаны никак не молодыми писателями…
Но все твои слова — "это глас вопиющего в пустыне". С тем же успехом ты мог распинаться перед огородным пугалом или бочкой с огуречным рассолом.
Нет опаснее оппонента, чем профессиональный дурак.
Логика дурака не поддается объяснению. Ты ему отвечаешь на один вопрос. Отвечаешь хорошо, грамотно и доходчиво. А он тебе — не дослушав, перебивая — вываливает следующий вопрос, не имеющий к предыдущему никакого отношения.
Дурак заваливает тебя своими выводами и сентенциями, как мусором.
"У Толстого в "Войне и мире" все герои глупые", говорит он.
"И Сталин был глупый", делает он открытие.
Я ненавижу Сталина. Но, как и очень многие его враги, признаю за Сталиным немало достоинств. В частности, ум, стальную волю, умение навязать свое мнение кому угодно, строгую последовательность в действиях, соответствие задуманного и выполненного, феноменальную память…
Рассказываешь, что Черчилль очень высоко отзывался о Сталине.
Дурак, с вызовом: "Да откуда вы все это знаете? Почему я должен всему этому верить? А вы сами-то в это верите?"
Отвечаю, что верю, потому что читал мемуары Черчилля. И прочее. Терпеливо привожу серьезные доводы, ссылаюсь на известных, уважаемых во всем мире авторов.
"Не знаю, не знаю…", — говорит дурак. Говорит и не понимает, что этим самым подвергает сомнению не только достоверность приводимых мной источников, но и мою искренность. Другими словами, не замечая, что наносит мне оскорбление, обвиняя меня во лжи.
Переубедить дурака невозможно. Даже если ты расшибешься в лепешку, дурак все равно останется при своем мнении. И это мнение несокрушимо, как стена Аврелиана.
Дурак любит давать определения. Эти определения незыблемы как мироздание. Дурак все расставляет по своим местам.
Если ему что-то непонятно, — а это иногда случается, — дурак никогда не станет терзать себя долгими размышлениями. Он найдет предельно простое, прямо-таки гениальное объяснение, и предложит его оппоненту как "истину в последней инстанции".
У дурака не может быть авторитетов. Он сам себе авторитет. Если у дурака все-таки возникают некие вопросы, то за советом он обращается к самому себе.
Дурак любит аудиторию. Он обожает поучать. Не редкость встретить образованного дурака. Этот дурак опасен и несносен вдвойне. Потому что дурак, владеющий научной и околонаучной терминологией, способен утопить кого угодно в словесном поносе, выдавая бред за истину".
"Заставлял проституток перед этим самым делом тщательно мыться. Ему казалось, что от них дурно пахнет. Что было, в общем-то, правдой. Проститутки ворчали: "Ну, и дела! И так вкалываешь дни и ночи напролет, без выходных, а тут еще и мойся!"
Я подумал, за иронией, фиглярством отец пытался спрятаться от страха. От страха перед тем, что окружало его с детства. От страха, что вся его жизнь складывалась как-то не так… И еще — от страха перед смертью…
Незаметно для себя я уснул. Приснилось что-то из детства. Лето, прямая аллея, по сторонам столетние березы, аллея уходит вниз, по правую руку пшеничные поля… я еду на велосипеде… Всегда бодр и весел… Хороший сон. Оптимистичный. После таких снов хорошо быстро встать с постели, сбегать на речку, броситься в прохладную воду с высокого берега. Но главное — после таких снов на короткое время возникает чуть ли не уверенность, что все может повториться… И аллея, и речка, и все остальное.
…Я проснулся так же внезапно, как и уснул. Опять взял в руки тетрадь.
"А теперь давайте разберем недостатки, — деловитым тоном сказал я и посмотрел на собеседницу.
Передо мной на стуле сидела хорошенькая барышня.
В руках я держал рукопись, ее рукопись. Помнится, в ней меня заворожили следующие слова: "он огляделся по сторонам и пополз по каменистому склону, помогая себе ногтями". Ну, с ногтями понятно. Это, разумеется, шедевр. Но вот "огляделся по сторонам" непросвещенный читатель может пропустить, ведь "огляделся" не требует "по сторонам", "огляделся" — это уже "посмотрел по сторонам".
— М-да, — продолжил я и слегка смутился. Вернее, даже не смутился, а задумался, притормозив речь перед атакой. А предстояло мне сказать барышне многое, словом, высказать всю правду, высказать честно… Но надо было высказать ее не впрямую, а как-то… помягче, что ли. Все-таки барышня старалась, писала какую-то муру, вот принесла метру на суд.
— Видите ли, милочка моя, — начал я елейным голоском. Я заметил, что собеседница напряглась. Ты смотри, соображает!.. — В вашем произведении хромает композиция, э-э-э, и с лексикой недурно было бы поосторожней… Тема, опять же… В пору моей, теперь уже, увы, — я пожевал губами, — увы, далекой, молодости было такое понятие: "мелкотемье". Это понятие в полной мере применимо к вашему творению…
Барышня открыла рот, вероятно, имея намерение возразить, но я предостерегающе поднял руку.
— Давайте непредвзято посмотрим на вашу героиню. Что она у вас делает каждое утро? А то и делает, что каждое утро встает и полчаса куда-то смотрит.
Барышня заморгала глазками. Я продолжил:
— Все это очень мило, но пишете вы об этом невыносимо длинно, с мельчайшими подробностями, на которых не стоит останавливать внимание читателя.
— Как это у вас там?.. — я заглядываю в рукопись. — "Долго смотрит в окно…", вот видите, долго… Потом полчаса с подругой говорит по телефону. О чем они говорят? Да о всякой ерунде… Но вы приводите разговор полностью, во всех подробностях, словно это не болтовня двух московских дур, а высокоумная беседа ученых мужей, размышляющих об эмпирической теории познания. Наконец, разговор завершен, читатель с облегчением может вздохнуть.
Вздохнул и я. И опять углубился в изучение рукописи.
— М-да, разговор окончен… Но не тут-то было! Она, эта ваша героиня, опять у вас принимается за старое, то есть опять таращится в окно. Таращится еще полчаса. Теперь вы приступаете к описанию того, что она видит за окном. И, действительно, что же она там видит? Да все те же серые тучки, по обыкновению летящие в чужедальние страны. И ни одной мысли! Подчеркиваю, ни одной!
Я укоризненно покачал головой. У меня страшно пересохло во рту, и душа властно требовала пива.
— Потом, — продолжал я зудеть, — она у вас начинает потягиваться. Потягивается, потягивается, потягивается… делает она это столь долго, что так и ждешь: она у вас или вывихнет себе тазобедренный сустав, или, не дай бог, издаст непристойный звук, то есть, пукнет, что, возможно, и будет соответствовать жизненной правде, но уж слишком будет отдавать натурализмом, которым, помнится, еще в девятнадцатом веке французы грешили.
Тут бы мне вспомнить, что передо мной сидит не биндюжник с Привоза, а хорошенькая девушка, но я, что называется, закусил удила и уже не мог остановиться.
— Каждый из нас утром, понимаете ли, встает, а иные действительно, что ж тут скрывать, иногда и пукают, и я не вижу в этом ничего предосудительного. Все мы люди. М-да! Но это не значит, что это как раз то, о чем мы должны во всеуслышание заявлять. Факт пуканья, как таковой, не есть предмет искусства. Всякая чушь или незначительная деталь, если она не является составной частью чего-то важного, не заслуживает того, чтобы о ней много говорили.
Мне пришлось сделать короткую паузу, чтобы отдышаться.
— Вот… А теперь о главном… — я уже устал тянуть кота за хвост и чувствовал, что меня вот-вот прорвет, — с этого, наверно, надо было и начать, но я, видя такую красоту, — я посмотрел на собеседницу, барышня скромно поджала ножки и опустила глаза.
