Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)
Словом, я была на свадьбе своей подруги. У нее крутые родители, они смогли впихнуть ее в нашу общую мечту – в театральный, – и поэтому среди приглашенных были только «творцы». То есть люди «моей волны», на которую я настроена и в которую никак не могла полноценно влиться. Разве что как бывшая жена одного из них. А это только отпугивало.
Я ненавижу свадьбы! Поэтому сидела тихо в дальнем конце стола. Почему он решил пригласить на танец именно меня? Ведь я видела, что он был тут с женой! Конечно, мне было все равно, и все же я успела подумать о том, что слышала от старших подруг: «Все мужики – сво…». А потом я выключила голову.
Во время третьего танца он уже невесомо целовал меня в висок. И молчал. Мне это нравилось. Я бессознательно замедлила движение. Он прижал меня сильнее, и чуть ниже бедра я ощутила его «полную готовность»…
– Так хорошо? – Это было первое, что он прошептал мне на ухо, попадая в такт моему движению.
– Да. Но не останавливайся…
Это все, что мы сказали друг другу. И потом, когда танцевали снова и снова. За столом сидела его жена. Она была старше и красивее меня. Она была модно и дорого одета… Ну и что? Между нами лежала пропасть: она самонадеянно считала этого мужчину своей собственностью, а я тогда же поняла, что отныне не буду принадлежать никому. А после этих танцев добавила: никому и – всем.
– Мы можем встретиться? – Это была вторая фраза, сказанная им за вечер.
– Нет, – ответила я. Потому что поняла и это первое, и то второе.
«Встретиться» – это было из другой оперы. Это означало разговоры «про кино», скучные истории из жизни, муки совести, ожидания, короткие встречи, телефонные звонки… В результате – постель.
Ненавижу постель! В постели я умру. Хотя хотела бы где-нибудь в… море, в лесу, в пустыне. На постель я не соглашусь никогда, даже если ее устелют лепестками роз.
Поэтому я сказала «нет» в самое его ухо таким голосом, будто бы произнесла: «Я тебя безумно хочу!» Что в тот момент было правдой…
Это ощущение стало для меня самым важным – важнее самой интриги и того, кто втянул меня в нее. Ледяной камень, что лежал во мне, слегка подтаял, а немного ниже желудка и той части бедра, в которую упиралась определенная часть его тела, появилось тепло. А потом легкая боль. Приятная и живая.
Вот тогда я и поняла, что создана для многих мужчин. Для всех и ни для кого лично.
…Но как удержать это состояние и настрой, это буйство амфетаминов в крови, если с утра нужно ехать к этим старым чудовищам в пригород, чтобы выносить за ними горшки? Единственное утешение, что имеешь дело с бывшими «звездами», хоть и давно угасшими. Но это гипотетически приближает меня к цели. Во мне живет призрачная надежда, что кто-то из них, кто еще не совсем выжил из ума, что-то посоветует или возобновит ради меня свои прошлые связи в театральном мире. Хотя и эта надежда тает с каждым днем. Старики лелеют свои затраханые молью воспоминания, капризничают, по сто раз на дню нажимают кнопку вызова нянечек только ради того, чтобы поиздеваться. И к кому обращаться, с кем советоваться, о чем говорить, если с утра только тем и занимаешься, что драишь полы, выносишь их тошнотворные ночные горшки?!
Я знаю: они завидуют молодости. А я иногда посматриваю на стены их приторно-кокетливых «альковов» (почти у всех там развешено множество пожелтевших фотографий) – и дух захватывает! На кровати сидит ну обезьяна-обезьяной, а со стены на тебя смотрит неимоверной красоты примадонна в горжетке из голубой норки. Мне о такой только мечтать! Но дело даже не в мехах и бриллиантах. Я представляю, какая у них была жизнь! Ведь кроме собственных портретов там висят фотки потрясающих мужиков во фраках или в театральном гриме – таких, что хочется незаметно стащить их со стены и придаваться эротическим фантазиям долгими зимними вечерами…
Не сомневаюсь, что дышали они полной грудью! Уверена, что мораль, которая в их звездные часы существовала в обществе для разного рода быдла, требовала незаурядной изобретательности. О, они, наверное, жрали запрещенные плоды с такой неистовой страстью, которая нам и не снилась!
…Я еду на работу, стараясь не вспоминать о вчерашнем вечере. Но амфетамины и прочие возбудители, которые продолжают бурлить в моей дурной крови, распространяются по всему салону пригородного автобуса в виде сияния или особенно мускусного запаха. И поэтому на меня оглядывается и стар и млад…
Дом, в котором я работаю, расположен в чудесном сосновом бору. Тут такая тишина и такой покой, что ненароком возникает ассоциация с… кладбищем. Кладбищ я не боюсь. И никогда не стараюсь проскочить мимо, если оно попадается на моем пути. Наоборот. Мне кажется, что только в этой тишине кроется правда и великий смысл существования. Так случилось, что с тринадцати лет – в том возрасте, когда впервые прочитала Цветаеву и Рембо, – я мечтала умереть молодой, красивой, никем не понятой и не испорченной, в белом платье и венке из лилий. Я любила гулять по кладбищу, когда приходила проведать бабушку, дышать этой тишиной, думать и разговаривать с жителями этого большого молчаливого города. Мне казалось, что они живее тех, кто толкает меня в транспорте, обижает в очередях, угнетает в школе. Они говорили со мной шелестом листьев, и в этом шелесте мне слышались откровения. Но я знаю, они предупреждали, что мой час еще не пробил, что я еще должна стать Великой Актрисой. Я верила им. Верила, пока жизнь не прибила меня к земле тяжелыми свинцовыми каплями холодного душа.
Впрочем, меня устраивает, что я работаю тут: сутки кручусь, сутки отдыхаю. Если есть копейка, вечером в выходной иду в театр, хотя билеты нынче дорогие. А утром снова отправляюсь исполнять прихоти своих стариков. Женщины, естественно, ведут себя достаточно надменно – не так, как обычные старушки. Эти – другие. Я для них что-то наподобие домработницы или костюмерши. А старики иногда щиплют меня за задницу или просят подержаться за колено. Я их жалею и разрешаю. Какие у них еще радости? Я всячески намекаю на возможную помощь с их стороны. И они поют свою лживую соловьиную песню о связях со всеми известными режиссерами во всех уголках земли. Пока держат меня за колено…
Глава третья
Леда Нежина
…Леда встречает их каждый день…
В любое время, когда Леда окунается в теплые сияющие волны и они выносят ее к берегам маленького рая, где Леда летает и плавает в золотой лодочке по золотой реке и сама становится золотой…
Сегодня пришла девочка…
В четыре часа утра, как только закончилось время Быка…
Девочка стояла у трельяжа и перебирала мелочи, которые на нем лежали.
Девочка стояла к Леде спиной и была маленькой и беленькой.
От нее исходил свет…
Леда уже не боялась.
Страшно было в начале, когда появился ПЕРВЫЙ из них, и Леда подумала, что это – конец.
Теперь они приходят часто. И Леда привыкла. И даже радовалась, что теперь она не одна. Лежа в постели, спокойно рассматривала девочку. Девочка была в белом платье, в белых чулках. Она осторожно перебирала фигурки и бутылочки, как это могла бы делать любая другая малышка в ее возрасте. Она не оглядывалась. А Леде очень хотелось увидеть ее лицо. Хотя Леда уже знала, что оно может оказаться совсем не таким, какими бывают человеческие лица. О, это могло быть ТАКОЕ лицо!
Птичье.
Кошачье.
Женское.
Мужское…
Все равно! Леда привыкла к подобным метаморфозам. Но сегодня ей очень хотелось, чтобы лицо было настоящим – детским. Леда давно не видела детей. Забыла, какими они бывают, как от них пахнет – сном и молоком… Леда напряглась, сосредоточила взгляд на сияющих лопатках и кудрях, которые падали девочке на спину. Пусть это будет ребенок! Господи, сделай так, чтобы это был ребенок!
Малышка пожала плечиками, склонила голову и начала медленно оборачиваться к Леде… Господи, сделай так…
Леда задрожала и натянула одеяло до подбородка. Девочка наконец-то обернулась, и Леда вздохнула с облегчением: ангелок улыбался ей. Большие голубые глаза, пухленькие щечки и приветливая, нежная, немного стеснительная улыбка. «Ты кто?» – спросила Леда. И девочка, не меняя выражения своего улыбающегося личика, строго поднесла пальчик к своим губам. Она была права: Леда не должна говорить вслух. Это единственное ИХ условие. Если Леда будет разговаривать вслух – Леду заберут отсюда, Леду перевезут в другое место. Худшее и более страшное. Молчи, Леда, молчи! ОНИ тебя слышат.
Леда любовалась девочкой, ее улыбкой, ее запахом – сна и молока…
Ей хотелось подержать девочку у себя на коленях.
Дать конфетку.
Обцеловать.
Закутать в одеяло.
Спеть колыбельную.
А когда она заснет – зарыться лицом в ее белые кудри и дышать ими.
Слышать тихое трогательное сопенье.
