Артур Япин - Сон льва
Я нахожу это в коже вокруг ее глаз. Она плоха. Наверное, из-за того, что она слишком часто использует тяжелый, но малоэффективный театральный грим. Гала потеет, чуть-чуть. Пока мы разговариваем, тушь расплывается от жары и собирается в морщинках в уголках глаз.
Я обмакиваю свою салфетку в воду и провожу по ее щеке. Это первое наше прикосновение. Я продолжаю, но слишком робко. Гала берет у меня салфетку и без лишних вопросов вытирает грязь со своего лица. Потом я открываю коробочку с акварелью, которую всегда ношу с собой, чтобы рисовать. Смешиваю на блюдечке немного сиены[151] и кармина.[152] Добавив масла, стоящего на столе, смешиваю все в кашицу. Достаю позолоченную кисточку, подаренную Джельсоминой на мое шестидесятилетие, из футляра и наношу маленькими мазками полученный оттенок вокруг ее глаз.
Пока я рассматриваю результат, она продолжает говорить, развлекая меня, как я ее попросил. Я рисую ей брови в форме перевернутых запятых, что придает ей удивленное выражение, удлиняю ресницы наподобие солнечных лучей. И наконец смешиваю цвета для губ и крашу, пока у нее не получается надутый вид.
Гала берет нож и рассматривает себя в лезвии.
— Но это же Джельсомина! — восклицает она. — Совершенно точно, поразительно!
Я не соглашаюсь, но Гала делает гримаску, словно из роли, которую играла моя жена в моем первом кассовом фильме. У меня портится настроение.
Я и Джельсомины впервые коснулся, делая ей макияж. Я спросил ее, могу ли я подстричь ей волосы по линии края перевернутого цветочного горшка, и она позволила. Даже когда я намазал отдельные пряди зеленым мылом, чтобы они стояли торчком, она не сопротивлялась. Шла война, пудры не было, поэтому я взял горсть муки и напудрил ей лицо, тихонько сдувая муку с ладони. Ее бледность напомнила мне актера театра кабуки.[153] Я сказал ей, что ее веселость мне вовсе не кажется чрезмерной, а наоборот, исключительно сдержанной. Она не старалась быть игривой, но ее редкая улыбка рассказала об одиночестве всей ее жизни. Сказав это, я увидел, как на ее глаза набежала слеза — покатившись, смыла муку и упала с подбородка в виде комочка, из которого я бы легко мог сделать пончик, будь у меня горячая сковородка под рукой.
Я помню, с какой любовью я подчеркнул каплей красной краски ее курносый нос. Именно тогда я дал священный обет, что Джельсомина никогда больше не будет одинока. Но, тем не менее, именно благодаря мне ей пришлось столько теста намесить за свою жизнь, что можно было бы открыть лавку с выпечкой.
— Как поживает твой приятель? — спрашиваю я Галу.
— В каком смысле? — пугается она, потому что я не скрываю своего неудовольствия.
— Ну, тот олух, что приходил вместе с тобой, — говорю я угрюмо.
Я привык обижаться на других за свою печаль. Гала судорожно сжимается, как ребенок, испугавшийся нагоняя со стороны пастора. Я вижу это, но мысль о том, что она сейчас вернется домой и расскажет какому-то парню, как старик валял дурака, сидя напротив нее, для меня невыносима.
— Ну, давай, рассказывай, вы живете вместе?
Я вижу, что она боится, и почти слышу, как лопается ее голова в попытке придумать ответ, который бы меня удовлетворил.
— С этим гомиком? — спрашивает она весело.
И впервые отводит взгляд. Я решил бы, что она лжет, если бы на ее лице не отразилось такое глубочайшее презрение.
— Ну, вы даете! Мы с ним — подружки. Только и всего.
Мне нравится ее ответ, даже если она все придумала.
Я встаю и говорю, что мне необходимо приступить к работе.
— До встречи, — говорит Гала и, собрав все свое мужество, добавляет: — Может быть, на прослушивании?
— Это и было твое прослушивание.
В подарок я дарю ей салфетку с рисунком из моего сна. Она держит ее рядом со своим лицом. Перевернутые запятые вместо бровей, форма губ, ресницы веером, белая одежда. Говорила же Джельсомина: «Я знаю эту девушку».
Едва я прошел половину Виа Капо-ди-Ферро, как мне кажется, что Гала что-то кричит мне вслед. Увидев, что я обернулся, она машет мне салфеткой.
— Чао, маленький мальчик! — слышится мне, хотя не уверен, что она прокричала именно это.
— Я все испортила! Тупая клуша!
Вернувшись в Париоли, Гала падает на кровать.
— У меня было столько шансов, и я все их упустила!
Максим пытается ее развеселить, но Гала безутешна.
Дома на Виа Маргутта Джельсомина меня не спрашивает ни о чем, пока мы не ложимся спать.
— Ну, была ли это женщина из твоего сна?
— Она неудержимо напомнила мне тебя.
Поняв, что я говорю серьезно, Джельсомина гладит меня по щеке, как ребенка.
— То есть женщина твоей мечты, — говорит она, подражая чувственной интонации Ла Лолло,[154] чтобы скрыть свою печаль. — Они — самые опасные, синьор Снапораз, помните это!
После чего Джельсомина отворачивается и гасит свет.
Через час я снова просыпаюсь. По нашей улице бродит пьяный парень. Заплетающимся языком он напевает песенку моего детства, которую я раньше никогда не слышал за пределами своего родного города. Я встаю, чтобы закрыть окна, а то он разбудит Джельсомину, но она и так ничего не слышит. Его голос скрипит, как подковы упрямого осла по гравию, но я выхожу на террасу, чтобы ничего не пропустить. Парень переходит Пьяцца-дель — Пополо, и я пытаюсь понять, доносится ли его пение до Париоли.
У меня есть любимая в районе Пенны,
И еще одна на равнинах Мареммы,
Есть еще одна в красивом порту Анконы,
К номеру четыре я иду в Витербо,
Там живет рядом следующая, в Казентино,
Ну, есть еще та, с которой я живу,
И еще одна в Маджоне,
Четыре во Фратте, десять в Кастильоне.
Когда я забираюсь в постель, Джельсомина, так и не проснувшись, обхватывает меня руками и ногами. Я любил бы ее за одно это доверие. Она прижимается головой к моей груди и держится за меня, как утопающий за спасательный круг. Так я и засыпаю. Я ищу всю ночь, но единственная, кого я нахожу — это моя мать.
— Я тебя понимаю, — говорит она.
У нас пикник на морском пляже Ривабелла в Римини — я сижу на песке в плавках, она — на деревянных мостках, спрятавшись в тени пляжного стула. Мама чистит для меня яблоко, нарезает на дольки и раскладывает их на салфетке.
— Когда я была беременна твоей сестренкой, я и подумать не могла, что смогу кого-нибудь полюбить столь же сильно, как тебя.
Она играет с песком пальцами ног. Дает мне руку. Мне не дотянуться.
— Я сильно, всей душой любила тебя. И думала, что больше не полюблю никого, физически не смогу. Ты уже был для меня всем. Но как только я увидела ее, это произошло. Сразу. Я очень любила ее, но тебя ничуть не меньше.
Она устанавливает пляжный стул так, чтобы вытянуться на нем во всю длину. Берет салфетку и кладет себе на глаза.
— И я поняла, что любовь, которую ты делишь между двумя людьми, только удваивается. Поэтому не паникуй. Любви достаточно для всех.
Порыв ветра сдувает салфетку с ее лица и уносит. Я пытаюсь разглядеть ее лицо, но неожиданный смерч поднимает в воздух салфетки всех посетителей пляжа — от Белларива до Ривабелла. Сотни салфеток кружатся вокруг. Трепещущие белые полотна полностью закрывают мою мать, а когда они разлетаются над морем, как чайки, и опускаются на волны, ее уже нет.
3Сначала вот что: все, что случится с Галой в следующем эпизоде, произошло без моего ведома. Я никогда об этом не знал. Единственный раз, когда мы встретились, я ничего не заметил. Никаких следов тех неслыханных вещей, через которые пришлось пройти бедной крошке. Она, казалось, наоборот расцветала. Каждый раз, когда я ее видел, она выглядела еще сильнее, чем прежде. Более гордой. Более уверенной в себе. Когда у меня было сумасбродное настроение, я даже относил все на свой счет, словно моя гениальность отражалась от нее, а не наоборот. Кто же мог подумать, что тем временем…
Ну а если бы я предполагал что-нибудь такое, то что бы я сделал? Вмешался или, испугавшись того, что натворил, в ужасе отказался бы от Галы? Или я бы понял то же, что и теперь, когда я вынужден смотреть в прошлое: Галино унижение доведет до совершенства мой собственный сценарий.
У меня самого, впрочем, были проблемы. Японские спонсоры внезапно отложили финансирование моего фильма. Для них оказалось шоком то, что я не соблюдаю договоренностей. Я никогда их не выполняю, но японцев, похоже, не предупредили.
Я поручал делать декорации и шить костюмы, а потом все забраковывал. Тратил метры пленки, чтобы убедиться, что в Студии № 5 удастся отфильтровать свет, как мне надо, и лицо Джельсомины будет играть в лучах солнца, как это было однажды весенним утром, вскоре после смерти нашей дочурки.
Нам казалось, что жизнь кончилась. И чтобы погоревать без папарацци, прячущихся по кустам, мы уехали в коммуну Борго Паче[155] в загородный домик Марчелло, больше похожий на сарай. Ночью мы не могли спать, поэтому лежали, не решаясь ничего сказать друг другу, дожидаясь утра. Нас спас черный дрозд. Джельсомина распахнула ставни. Все покрылось корочкой льда. Солнце стояло низко. Его лучи преломлялись на льду, покрывшем розовые цветы. Это так поразило мою любимую, мужественную девочку, смысл моего существования, что в ней, наконец, разжалась невидимая пружина. После нескольких недель горя, заставлявшего ее сжиматься, мышцы ее рта медленно расслабились. Кровь прилила к губам. Заледеневшие бутоны, качаясь на ветру, переливались радугой, словно драгоценные камни. Эти цвета плясали у нее на лице и сверкали в глазах. Закутавшись в одеяло, мы стояли у открытого окна и смотрели на это чудо, и вдруг я понял, что наша любовь пережила все, и не вопреки холоду, а благодаря ему. И я почувствовал, как рука Джельсомины ищет мою.
