Корнель Филипович - День накануне
Я был побежден, унижен и даже осмеян — к счастью, единственным свидетелем моего позора стал я сам. Издалека слышалось шлепанье копыт по асфальту и скрип телеги. Где-то позади, на высоком дереве монотонно кричал зяблик. Я встал, отряхнул одежду и поднял свалившуюся с головы кепку. Потом обогнул заросли и вернулся за корзиной с грибами. Нагнувшись, чтобы ее поднять, я увидел в просвет между листьями и ветками, будто через приоткрытое окно, то место на другой стороне. Трава там была примята, земля истоптана и изрыта. Казалось, здесь недавно кого-то убили, а потом труп протащили по земле, чтобы закопать где-нибудь в сторонке. Зрелище и вправду впечатляло, но я испытывал странное, дурацкое чувство, что все случившееся совершенно меня не касается. Открывшаяся мне картина походила скорее на полицейское фото, резкое и отчетливое — глядя на такой снимок, понимаешь, что именно на этом месте был кто-то убит. Только и всего.
Выйдя на шоссе, я увидел в сотне шагов от себя нашу машину. Друзья уже меня ждали, но, похоже, пока, громко переговариваясь, занялись приготовлением завтрака: из багажника были извлечены разноцветные термосы и белые кружки. Кто-то рассмеялся. Я еще на минутку задержался возле ручья. Вымыл чистой холодной водой лицо и руки. Вытерся носовым платком и не спеша направился к машине. Меня заметили; все повернули головы, но смотрели почему-то не на грибы, которые я нес, а на мое лицо. Уставились так, точно впервые в жизни увидали мою персону или уже не надеялись, что я вернусь. Смешно: можно подумать, прошло не два часа, а двадцать лет. Я вытянул вперед руку с корзинкой, чтобы они могли получше разглядеть грибы и выразить свое восхищение. А еще мой жест должен был означать, что я прошу меня извинить за эти пять или десять минут опоздания.
Не балуй…
(перев. О. Катречко, 2002 г.)
Незавидной была участь низших чинов довоенной тайной полиции. Выслеживая опасных преступников, и прежде всего политических — а ведь именно последние выбирали для своих целей самые несносные погодные условия, самую худшую пору года или дня, — филеры на своей шкуре испытывали все неудобства и превратности нашего климата, не говоря уже об унылой, изнурительной борьбе с уходящим временем. Была это даже не борьба, а тихая возня с минутами и часами. Необходимость торчать на углу улицы, будто ожидая кого-то, поглядывая между тем украдкой на подворотню, из которой мог появиться находящийся под наблюдением коммунист, украинец или радикал-националист. Притопывать на морозе. Или резко повернуться, словно потеряв терпение ждать понапрасну, и уйти. Посматривать на часы. Упершись ногой в стену, делать вид, что подтягиваешь носок, не спуская при этом глаз с угла дома, из-за которого вот-вот должен появиться сменщик. А перед этим войти в подворотню и, став спиной к улице, записать в блокноте, в котором часу из дома № 82 по Старовисленской улице вышел некто, похожий на разыскиваемого. И наконец, при появлении напарника сделать условный знаю почесать подбородок, нос или ухо — в зависимости от того, кто пришел на смену. Случались задания и потруднее, требовавшие большей смекалки и определенных профессиональных знаний, например открытое общее собрание какого-нибудь профсоюза, торжественное заседание, творческий вечер, о которых приходилось не только писать отчеты, но порой и принимать в них активное участие, выступать в прениях или — согласно инструкции, а иной раз действуя только по наитию — бросить реплику с места, чтобы разрядить, запутать или накалить обстановку.
А посему была эта работа тяжелая, ответственная, а временами даже рискованная. Не раз из-за какой-нибудь ошибки или оплошности «агента» опознавали, бывало даже, и колотили, и за дверь вышвыривали. Еще хуже ему приходилось, если хватался за оружие. Насколько же легче и комфортнее служба в сыскной полиции в наши дни. Скрытой телекамерой можно снимать на расстоянии полукилометра даже ночью. Чувствительная подслушивающая аппаратура и точное, миниатюрное записывающее устройство фиксируют беседы и выступления. Коротковолновые передатчики определяют местоположение, обеспечивают связь и безопасность. Компьютер обрабатывает, выверяет поступившие данные, и в готовом виде информация поступает в распоряжение соответствующего референта. Работа чистая, безопасная и неутомительная.
С весны 1968-го до весны 1970 года (впрочем, стучалось и раньше, и позже тоже) меня не приглашали на так называемые авторские вечера. Это не слишком меня огорчало: я всегда крайне неохотно и даже с некоторым отвращением к самому себе в них участвовал. Было в этих встречах что-то в той или иной мере искусственное, исключающее непринужденность общения. Однако мои коллеги регулярно встречались с читателями, соглашался и я. Кое-кто это делал из тщеславия, но для всех такие мероприятия служили источником дополнительных доходов. Почему же меня почти два года никуда не приглашали? Это было просто своего рода наказанием за мою симпатию к Давиду, одержавшему победу над Голиафом. Чего я особо и не скрывал: ведь мы всегда отдаем или должны отдавать свои симпатии слабому, который вступает в борьбу с сильным. Ко всему прочему я, вероятно, выпил лишнюю рюмку водки за здоровье иудеев, и что еще хуже, в месте не самом подходящем, и в компании политически разношерстной. Не скрывал я и своей симпатии к студентам в «пражскую весну», не одобрял военной интервенции в Чехословакию. Правда, я не выходил с транспарантом на улицу, но о моих убеждениях было известно кому следует, и этого оказалось достаточно. Впрочем, в те времена не я один был объектом гонений, которые, по правде говоря, выражались в довольно мягкой форме. Их целью было только оттолкнуть читателя, сделать так, чтобы о нас забыли, будто нас нет и мы не нужны. Травля велась вполне откровенно, чтобы мы это почувствовали, но дело, конечно, не доходило до того, чтобы уморить кого-нибудь голодом или сгноить в тюрьме. Нас не хотели превращать в героев. Это не отвечало их интересам. Может быть, они рассчитывали, что мы одумаемся? Перестанем писать двусмысленные тексты, которые никому не приносят пользы, а сеют лишь сомнения и пораженческие настроения. Степень нашей вины и, соответственно, мера наказания могли быть разными. Начиналось, скажем, с того, что нам исподволь зажимали рот, обрекая тем самым на забвение, и в конечном счете уничтожали полностью, лишая нас как писателей гражданских и общественных прав. В лучшем случае это были визиты лиц в черных костюмах в книжные магазины (поскольку наши книги еще издавались): во время беседы с дирекцией они извлекали из бокового кармана пиджака мятую бумажку, зачитывали фамилии тех писателей, чьи книги не следует выставлять в витринах, тех, чьи книги разрешается раскладывать внутри магазина на прилавках, и тех писателей, книги которых должны оставаться на полках или даже в подсобных помещениях. В худшем случае наказанием было изъятие опубликованных сочинений из публичных и школьных библиотек. При этом — никаких письменных распоряжений. Инструктаж, как я уже упоминал, проводился в устной форме. Директору магазина следовало все запомнить и точно исполнить предписания. В то время я был, по-видимому, преступником средней руки. Единственное, что грозило моим книгам, — не быть на виду. Лишь однажды они были изъяты из библиотек. Но это произошло раньше.
Как-то раз — дело было ранней весной 1970 года, — когда я зашел в Союз писателей, чтобы заплатить членские взносы, мне радостно сообщили, что наконец-то я приглашен на авторский вечер в дом культуры, в каком-то Залесье или Подлесье. Мне не могли даже толком объяснить, где это находится, сказали только, что ехать надо с пересадкой, на двух автобусах, и попутно поздравили с благополучным завершением несправедливых гонений.
В середине апреля погода в наших краях стоит довольно капризная. Хорошо, если дома есть барометр: достаточно стукнуть по нему, чтобы узнать, какие ожидаются перемены. Давление на барометре резко падало, поэтому я на всякий случай положил в сумку дождевик. Поступил я, надо сказать, правильно: несмотря на то, что на улице ярко светило солнце, с северо-запада дул холодный ветер. Пока я добирался до М., солнце все еще припекало, но когда я ждал автобуса, идущего в Залесье, небо внезапно померкло, а с запада начала надвигаться тяжелая туча, окаймленная, словно кружевом, легкими белыми облачками. На небольшом местном автобусе, подскакивавшем на ухабах проселочной дороги, я ехал уже под дождем, который постепенно перешел в ливень. Щетки с трудом справлялись с потоками льющейся по стеклу воды. Стемнело и, должно быть, похолодало, потому что окна в автобусе запотели. И так мы тащились под проливным дождем, за окнами ничего не было видно, и, наверное, только Господь Бог и водитель знали дорогу и понимали, куда мы едем. Приблизительно через полчаса автобус остановился, шофер обернулся и крикнул: «Не выходите пока!» Подал назад, выключил дворники и заглушил мотор. Объявил: «Конечная. Через двадцать минут машина идет обратно». Дождь барабанил по крыше автобуса. Люди начали выходить, несколько мужчин побежали в сторону закусочной «Залесянка», из распахнутой настежь двери которой клубами валил пар. Я спросил у водителя:
