Корнель Филипович - День накануне
— Классный угорь, — сказал он.
— Не так чтобы очень…
— Помочь?
— Спасибо. Дай только сетку и посвети.
Эмиль подал Рудольфу сетку. Тот глубоко погрузил ее в воду и стал медленно поднимать, заводя в сетку угря. Угорь, почувствовав опасность, бешено сопротивлялся — крутился, метался из стороны в сторону. Ему удалось снаружи зацепиться хвостом за обруч сетки; словно вывернувшись наизнанку, он подался назад и исчез в глубине. Рудольф выругался и принялся повторять маневр. Во второй раз угорь целиком угодил в сетку. Свернувшись, он спокойно улегся на дне. Эмиль светил Рудольфу, пока тот перекладывал угря из сетки в полотняный мешок, обрезал торчащий из рыбьей пасти поводок и завязывал мешок веревкой. Угорь, очутившись в сухом душном мешке, еще с минуту лениво ворочался. Рудольф прикрепил новый поводок с крючком, насадил червяка и забросил крючок далеко в реку. Невидимое грузило летело, таща за собой леску и крутя катушку. Упало где-то в темноте с громким всплеском. Рудольф закрепил удилище, потом посветил на леску, но туман уже ее поглотил и начал пожирать удилище: его конец казался обгрызенным. Эмиль погасил фонарь, достал пачку сигарет; оба закурили. И только тогда услышали Ленин крик:
— Эй, вы! Оглохли? Что там у вас стряслось? Такой страшный был всплеск, я подумала, кто-то свалился в воду. — Лена водила зажженным фонарем из стороны в сторону, словно искала щель в тумане. Обрамленная тусклым сиянием точка, похожая на далекую, затянутую тучами звезду, беспомощно кружила в воздухе. Эмиль крикнул в ответ:
— Рудольф поймал угря!
Огонек перестал блуждать. Женщина на берегу немного постояла молча, потом сказала — так, будто обращалась не к ним, а к кому-то стоящему рядом:
— Ну, теперь вы можете идти спать.
— Нет, как раз теперь-то и не можем, — ответил Рудольф.
— Что вы говорите?
— Что не можем!
— Почему?
— Потому что сейчас может взять второй угорь…
Мужчины услыхали что-то вроде сдавленного смешка, и огонек фонаря погас. Женщина сказала:
— Тогда спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — ответили мужчины.
Оба они, вероятно, ощущали сильную взаимную неприязнь, потому что каждый думал о женщине, которая спала одна в палатке. Они и подозревали друг друга, и исподтишка друг за другом следили. И уж во всяком случае, каждый из них был далек от намерения облегчить положение другого — не до такой еще степени они были варварами. В конце концов, эта женщина — хотя оба ее желали — здесь была им помехой. Они были бы счастливы, не будь ее с ними. Она принесла с собой поганые семена беспокойства и ненависти и — возможно, даже невольно — посеяла в душах обоих. Эти семена потом пустили в животе побеги, которые росли быстро, как сорняки, и расползались по всему телу: жар от них ударял в голову и обжигал кожу. Куда лучше было молодоженам, которые приехали с ними и жили в палатке справа. Они не ловили рыбу. Их не слишком интересовала вода — просто она несла их лодку, бежала среди лесов, полей и лугов, открывая все новые пейзажи, которые можно было фотографировать. Они болтали, рассказывали друг другу какие-то истории, смеялись над ними; спать ложились рано. Сейчас, завершив свои дела, они крепко уснули.
Эмиль и Рудольф сидели на плотине, курили и время от времени обменивались короткими фразами. Рудольф поймал еще одного угря, а погодя Эмиль вытащил роскошного трехкилограммового сома. Вскоре, примерно около двух, стало помаленьку светать. Оба досидели до того часа, когда из тумана начали поочередно вырисовываться контуры предметов — сперва близких, потом далеких: каменные плотины, берега, деревья, кусты, палатки. Все это поначалу было очень расплывчатым, но постепенно очертания и формы становились все более четкими. Похолодало; оба сняли ветровки и поддели под них свитера. Туман клубился, редел, опадал; вода уносила его вниз по течению. Река плыла, дымясь, точно струя разлившегося кипятка. Загомонили первые птицы.
Ветка
(перев. К. Старосельская, 2002 г.)
У меня всегда хватало сил на то, что я хотел либо должен был сделать. Если я откатывал камень, чтобы поглядеть, что под ним, если залезал на высокое дерево, чтобы дальше видеть, если рубил дрова, сталкивал в воду застрявшую на мели тяжелую лодку, таскал мешки с цементом, возил тачки с камнями — я всегда с этим справлялся. Казалось, мир сотворен по меркам моих возможностей — или я по меркам своих задач. Разумеется, я был слишком слаб, чтобы переносить горы и выкорчевывать дубы, но этого мне и не требовалось. Когда здорово наработаешься, натаскаешься, намашешься топором, чувствуешь себя невероятно усталым, будто побитым, и валишься на кровать, бессильный и вялый, как мешок с песком. Но на следующий день, выспавшись, снова готов толкать, таскать, рубить. Силы у меня не только восстанавливались, но их словно бы прибывало. Камень, который три дня назад я не мог даже сдвинуть с места, сегодня удалось отвалить. Правда, пришлось изрядно напрячься, и даже были минуты, когда, обливаясь потом, я чувствовал, что мышцы мои немеют и вот-вот начнут одна за другой отказывать, и я, оставшись беспомощным, одиноким, вынужден буду сдаться. Но оказалось, что у меня есть запас свежих сил, не исчерпанных, поскольку пока еще не участвовавших в схватке. Я призвал их, а возможно, они сами, видя мое отчаянное положение, поспешили на помощь — и в мои обмякшие от усталости мышцы вселился новый дух. Громадный камень дрогнул, начал крениться, клониться набок и наконец, перевернувшись, рухнул, аж земля застонала. Покоренный мною гигант лежал теперь на спине, по его белому брюху ползали муравьи, с островка черной мокрой земли разбегались зеленые жуки, а розовые дождевые черви торопливо втягивали свои голые тела в глубь норок. Я тяжело дышал, ощущал нечеловеческую усталость — но из схватки вышел победителем. Даже огромное солнце вынуждено было признать мой триумф. Выйдя из-за туч, оно осветило поле битвы. Когда я огляделся вокруг, все показалось мне по-праздничному прибранным, чистым, свежим, зеленым. Это была прекрасная минута. На моем веку выпадали и другие такие минуты; иногда я переживал их один, но случалось, за моей борьбой и победой кто-то наблюдал.
«Переживал, случалось»? Значит, все уже сгинуло без следа? Вздор. То, что я пережил, — со мной. А если я теперь не отваливаю камни, не рублю дрова и не берусь за иные подобные и, казалось бы, непосильные дела, то исключительно потому, что меня это больше не увлекает. Я о другом думаю, другими вещами занят. Иногда я прерываю работу, чтобы выйти из дому или даже уехать за границу, а иногда только для того, чтобы посмотреть из окна на стоящие напротив дома. В одном из них я еще недавно видел младенца в коляске, казавшегося мне странным и неестественным. Ребенок как-то напряженно, механически двигал ручками и плакал, как заводная кукла. А однажды на этом же месте я увидел стоящую у окна девочку. Уже лет десяти, наверное. В цветастом платье, с голубыми бантами в косичках. Девочка держала в руках книжку и медленно, страница за страницей, ее перелистывала.
Однажды я заболел, а поправившись спустя много месяцев, был слабый как муха. Такой слабый, что сам удивлялся, как меня еще ноги носят. Однако настал день, когда ко мне вернулись силы. Я почувствовал, что могу ходить без труда. Мышцы ног, как и прежде, несли мое тело без усилий, так легко, будто оно ничего не весило. Поворачивали его, наклоняли, выпрямляли. Поднимали по лестнице и бережно спускали вниз. И мышцы рук выполняли все, что положено, вполне удовлетворительно. Мои пальцы уверенно брали предметы, переносили их с места на место на такое расстояние, на какое нужно было перенести. Производили и более сложные манипуляции: что-то хватали, переворачивали, разбирали на части и снова складывали. В равной мере крепко и осторожно держали перышко и молоток. Моим рукам были подвластны даже движения, не столь уж и необходимые для жизни: жесты в воздухе, обозначающие отрицание или подтверждение, очерчивающие какие-то контуры. Короче, ко мне полностью вернулись здоровье и силы, хотя еще недавно, во время болезни, я был уверен, что не только лишился сил, но хуже того: на их возвращение нет никакой надежды. Теперь я вновь был силен и ловок и мог потягаться с миром. Я начал совершать все более далекие путешествия и взваливать на спину все более тяжелые грузы; мышцам моих ног приходилось нести не только меня, но еще и то, что было у меня на спине. Я впрягал свои руки в весла, которые загребали воду и толкали лодку по быстрине и мелководью, через заросли камыша и узкие протоки, — куда только мне хотелось. Если нужно было, я снова таскал ведра с водой, корзины с мусором и сумки с картошкой. Снова все, на что я замахивался, казалось, было мне по плечу. Я отлично управлялся с миром. Возникло ощущение, что я над ним властвую.
Но как-то раз со мной произошла такая неприятность, что о ней, собственно, не следовало бы говорить. И если я это делаю, то лишь потому, что случившееся не только меня огорчило, но еще и удивило. Пожалуй даже, скорее удивило, чем огорчило, отчего я об этом и рассказываю. Кроме того, с тех пор прошло уже довольно много времени. Итак, однажды я с друзьями отправился на машине по грибы. Приехав на место, мы быстро разошлись в разные стороны, договорившись встретиться через два часа там, где оставили машину. Известно, что можно быть богатым и знаменитым, можно иметь лимузины и виллы и тем не менее мечтать о реноме человека, который всегда собирает больше всех грибов. И уж особенно — если у тебя нет ни вилл, ни автомобилей. Так вот, мы расстались, я пошел лесом довольно круто вверх, туда, где в прошлом году набрал много грибов. Однако сейчас я не нашел ни единого. Вообще никаких грибов не было — ни плохих, ни хороших. К счастью, я вспомнил чей-то совет (возможно, отец меня учил, не помню): в дождливое лето бессмысленно искать грибы на крутых склонах — стекающая сверху вода вымывает из земли грибницы и грибам неоткуда вырастать. И я пошел в другую сторону, в незнакомое место, куда никогда не ходил. Вокруг был лес, растущий довольно высоко, но на ровной поверхности, смешанный, то редкий, то густой, одичалый и тихий, — такие леса иногда встречаются над обрывами. Там, где деревья стояли тесно, царил полумрак, на полянках было ослепительно светло. Я то щурился из-за избытка света, то напрягал зрение, чтобы разглядеть, нет ли чего на земле в двух шагах от меня. Несмотря на плохую видимость, я все же начал находить грибы. Поначалу не бог весть какие, на полянках около берез подберезовики, а возле осин — подосиновики. Но вскоре я увидел среди дубов и сосен первый белый. Он был столь прекрасен, сколь прекрасным бывает то, о чем мы мечтаем, чего ждем, что нам чуть ли не мерещится, но уверенности, что нам это будет дано, нет. И сразу же, сделав три или четыре шага, я обнаружил второй белый. Потом лес будто опустел, и я долго не мог ничего найти. Долго, но не настолько, чтобы потерять надежду и прекратить поиски. Наконец, под старыми елями, в густых зарослях, которые я раздвинул ботинком, мне попался целый выводок молоденьких боровичков. Шляпки у них были еще бледные, как непропеченные булочки. В двух шагах, на открытом пространстве, в редкой и низкой траве под дубом я увидел отца или, скорее, деда этой семейки: толстопузого старца в огромной темно-коричневой, чуть сдвинутой набекрень шляпе. Видимый издалека, но никем не замеченный, он дожил здесь до чудесной глубокой старости.
