Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)
…Потом…потом… рыбы вдруг разорвали круг и неожиданно устремились вдаль. А я увидел на горизонте большую белую яхту и понял, что окончательно сошел с ума…
Странное это было ощущение! Я уже был погружен в прострацию, в нирвану, моя душа почти что воспарила на всей суетой, кружение рыб загипнотизировало, холод отступил – очевидно, так внушительна была сила медитации. И вдруг я вновь окунулся в невообразимый шум и гам: меня втаскивали на борт большой яхты какие-то загорелые люди. Они содрали с меня одежду, накрыли пледом, влили в рот спиртное. Ноги мои дрожали, колени подгибались, как у новорожденного оленя. Я опустился на горячие доски, но меня тотчас подхватили под руки и внесли в каюту. Ближе к носу яхты на палубе я заметил огромную рыбищу и сразу узнал в ней свою «черноглазую». Несколько матросов вспарывали ей брюхо острыми мачете. Глаз все так же смотрел на меня, он был слегка помутневшим, не блестящим, как в воде, но таким же пустым и черным, как вход в нору. Только сейчас я ужаснулся пасти и размеру рыбины. Голова ее трепыхалась, лезвия двигались вдоль брюха, как по маслу, и на брезент выползали скрученные змеи кишок. Я не мог выдержать этого зрелища. Вот тебе и «ключи от мира»… Все было кончено.
Позже хозяин яхты, мальтиец, рассказал, что вначале с борта увидели стаю акул, плавающую кругами, и сбросили в море приманку – кусок бычьей печенки, насаженной на огромный крюк. А уж позже заметили меня.
В море, как выяснилось, я провел двое суток. Когда я лежал в госпитале Хамруна, ко мне приходили корреспонденты. Но говорил я неохотно, и мальтийские газеты обошлись небольшими заметками в разделе «происшествия». Я хотел, чтобы обо мне поскорее забыли. По ночам мне снились рыбы, не тронувшие меня. И долго преследовало око «черноглазой»…
…С тех пор я ничего не воспринимаю как знаки судьбы. Иначе каждый мой шаг превратился бы в навязчивую идею. Там, в море, я пережил эмоции гораздо бóльшие, чем могу описать на бумаге или рассказать психиатру. Если бы все это можно было охарактеризовать метафорически, я бы сказал, что это было библейское приключение. Иначе откуда появилась эта любовь на просторах открытого моря, в минуты, когда логичнее было бы визжать от ужаса? И «восставшая из сна» рыба, привлекшая внимание моих спасителей и принесшая себя в жертву? И «кино» моей жизни, стремительно пронесшееся на экране неба? Иногда Бог, если он, конечно, существует, делает странные вещи: вместо того чтобы спасать что-то действительно ценное, дает жизнь всему незначительному. И в этом, по-моему, нет ничего справедливого: невзначай награжденный слесарь измучается, ломая голову над своим предназначением, в то время как в каком-нибудь парализованном мальчике умрет гений…
* * *– Это была большая белая акула – Carcharodon carcharias, – задумчиво произнес Эджидио, когда я закончил свое повествование (надо признать, что описал я все немного не так, как было на самом деле, – скорее, мой рассказ был похож на юмореску. Не стану же я портить пикник какими-то ужасами!). – Тебе очень повезло, Майкл. Если бы ты знал об этих чудищах больше, ты бы сошел с ума от страха.
Мы сидели у костра, густой вечер уже окутал остров. Пора было отправляться в обратный путь.
– Значит, Майкл мог погибнуть? – глаза Марии де Пинта были расширены, в них плясали язычки пламени.
– Вообще-то об акулах ходит много ложных слухов, – сказал Эд. – Хотя белая считается самым свирепым хищником. Но на людей они нападают в крайне редких случаях, разве что бывают очень голодны. Просто твоя, очевидно, успела полакомиться кем-то другим. К тому же у этих тварей есть способность долго держать пищу непереваренной в желудочном мешке.
– Ужас какой! – воскликнула Сибилла и невзначай прижалась к его плечу. – Но они могли бы заглотнуть Майкла в этот мешок – до следующего раза…
– Я думаю, что Майкл просто умудрился усыпить их своими замедленными движениями. Такое бывает. Кстати, на кончике акульего рыла расположены так называемые ампулы лоринзини. И если белую медленно погладить по носу – она засыпает и даже может перевернуться на спину…
– Мне не пришло это в голову… По-моему, пора собираться, – сказал я.
Мы загасили костер, сложили пустые бутылки и банки от пива в пластиковые пакеты и спустились к яхте. С берега были видны каменные укрепления Валлетты и Флорианы, чуть поодаль горстью огней раскинулся увеселительный район Пачевиль. Все было слишком бутафорское, будто декорации к фильму «Гладиатор», который, кстати, снимали именно здесь. Я вдруг подумал, что вкус картошки, рыбы и овощей совершенно другой, обманувший все мои радужно-ностальгические воспоминания. А Эджидио-акула совершенно неожиданно обманул ожидания Сибиллы, заглядываясь на невзрачную Марию де Пинта, а я обманул ожидания Марии де Пинта, потому что весь вечер просидел как пень на камнях, то разжигая костер, то занимаясь столом, то ухаживая за Сибиллой. А в общем, я обманул их всех, этих милых и добрых людей, моих друзей – потому что мне уже никогда не быть таким, каким меня знали другие. И еще потому, что я думал о женщине, приехавшей издалека.
Когда мы отчалили, я испытал радость от того, что завтра – рабочий день и я смогу перечитать еще пару абзацев из книги.
Мы приближались к огням пристани, и мне нужно было что-то сказать Марии, чтобы она не потащила меня к себе. Я тихо предложил Эду зайти к Аль Венетто, пропустить еще пару рюмок абсента. Он был не против. Поэтому, пристав к берегу, мы просто поставили своих дам перед фактом: нам еще необходимо сделать «одно очень важное дело», и пока они недовольно дулись, поймали на трассе Зугрии такси.
– Ты зайдешь хотя бы завтра? – овечьим голосом проблеяла Мария де Пинта, держась за дверцу.
Я чувствовал себя последним циником и подонком и все же холодно ответил:
– Если будет время, дорогая, – и быстро чмокнул ее в прохладную щеку.
Такси рвануло в ночь, а мы с Эдом тут же «проголосовали» следующую машину. Все было как-то не так.
Зато через пару часов картина изменилась. Мы сидели у Аля, пили обжигающий абсент (вообще-то, Аль никогда не выставлял абсент на витрину бара, а держал его только для своих), и наши голоса тонули в шуме таких же полупьяных излияний.
– Мир стал слишком правильным, черт подери! В нем нельзя напиться как следует и орать песни. В нем мало цветов и слишком много унылых лиц, замкнувшихся на себе! – кричал мне через стол Эд. – Вот ты, ты чего-нибудь хочешь по-настоящему?
Я задумался. Эд двоился у меня в глазах.
– Хочу, чтобы все оставили меня в покое, – ответил я.
– Вот в этом-то и есть ошибка. Разве этого ты хотел лет двадцать назад?
– Пожалуй, нет… – Я щелкнул зажигалкой, закурил и добавил в рюмки абсент. Дурман охватывал меня все больше.
– Тебя любит такая женщина! – Эд даже сжал кулаки. Я не мог понять, что он нашел в Марии де Пинта.
– Какая же? – Мне было любопытно узнать, что видит в ней Эджидио.
– Разве ты не заметил, что она похожа на Бьянку Борджиа и Джоконду одновременно. Ты – тупой осел, Майкл! Вы все – тупые ослы. – Он резко перевернул рюмку себе в глотку. – У нее глаза фиолетового цвета…
– Линзы? – удивленно буркнул я.
– Господи… – застонал Эд. – Ну почему она с тобой?..
– Ну, если хочешь… Я ведь, в общем-то… Словом, Эд… бери ее себе. Она действительно славная девушка…
– Ничего ты не понимаешь, старик… Я сделал ей пару комплиментов. А она сказала: «Это – бесполезно». Бес-по-лез-но! Она любит тебя.
– Она мне этого не говорила.
– Ничего себе! Полгода морочишь девушке голову, спишь с ней и ни разу ее не выслушал? Она любит тебя. А для мальтийки, уж поверь, это настоящий подвиг…
– Значит, она не мальтийка. Или – мальтийка после реинкарнации…
– Ре… чего? Ах, да… – Эд снова наполнил наши рюмки. – Но, знаешь, я все равно найду этого проклятого сокола и пришлю ей в коробке из-под торта. Дело же не в нем, в конце концов!
– А в чем?
– В том… – Эд был уже здорово пьян. – В том, чтобы прислать его кому-то в коробке из-под торта. Важно, чтобы было кому…
Я молчал. Я представил, что оставляю такую коробку на кровати в 713‑м…
– Послушай, Эд, как ты думаешь, можно ли влюбится в женщину, ни разу ее не увидев?
– Можно… – уверенно сказал Эд после длиной паузы, во время которой он успел выкурить полтрубки. – Можно… Если ты распоследний романтик в этом мире.
Но я не был романтиком. Я просто был – последним. Последним в длинной очереди за счастьем. Еще минута, и я разрыдался бы, если бы так не презирал пьяные сопли.
* * *Я вошел в номер… Когда я еще только вставил ключ-карточку в скважину, вдруг представил, что я открываю дверь дома. От этой мысли меня передернуло.
…Домой я приходил поздно, и с последним поворотом ключа душа моя уменьшалась, – будто бы ключ проворачивался внутри меня. Я приходил в ужас от мысли, что нужно пройти мимо комнаты тещи и тестя (а они нарочно оставляли свои двери приоткрытыми) и услышать их ехидное покашливание. Я пробирался в ванную, наспех мылся, затем тем же небезопасным путем крался на кухню порыться в холодильнике. Свет я не включал, чтобы не привлечь к себе внимания. И однажды испытал настоящий шок, когда выключатель щелкнул как раз в тот момент, когда я ел со сковороды котлеты. Свет застал меня в самый подлый и пошлый момент: я стоял в трусах, склонившись над плитой и нащупывая очередную котлету на давно остывшей сковороде. На пороге кухни застыло изваяние из трех фигур под названием «Позор тунеядцам!» – теща в байковом халате с синими розами, тесть в пижаме, а за их спинами скорбно маячила Светлана с волосами, по-старомодному накрученными на бумажки. В тот момент мне страстно захотелось провалиться сквозь пол, пробить оставшиеся пять этажей головой, ринуться в подземный туннель и очнуться в дикой африканской пустыне. Я жрал семейные котлеты, как вор! И я не имел право их жрать, хотя исправно вносил свою скромную лепту (я получал стипендию и подрабатывал, ремонтируя ЭВМ в разных НИИ) в общий бюджет.
