Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы
В какой момент я впервые понял, что, глядя на женщину, испытываю волнение? Пожалуй, годом раньше, в кинотеатре «Чапультепек», когда увидел обнаженные плечи Дженнифер Джонс в «Трауре под солнцем». Или, вернее, это случилось, когда я однажды посмотрел на ноги Антонии: подоткнув юбку, она тряпкой протирала ярко-желтый крашеный пол. Антония была очень миловидная девушка, ко мне хорошо относилась. Но я говорил ей: «Ты злая — кур душишь». Не переносил я, когда кур убивали… Куда проще покупать их убитыми и ощипанными. Но в таком виде они только-только начали тогда продаваться. Антонии пришлось уйти: Эктор ей проходу не давал.
В школу я не вернулся, из дому меня не выпускали. Повели в церковь Нуэстра-Сеньора-дель-Росарио, туда мы обычно ходили на мессу по воскресеньям, там я впервые причастился, а по пятницам исповедовался в грехах. Мать осталась на скамейке, а я ткнулся на колени в исповедальне. Умирая от смертной тоски, поведал обо всем отцу Феррану.
Тихим, чуть прерывающимся голосом отец Ферран выспрашивал у меня подробности: «А она была раздета? В доме был еще мужчина? Как тебе кажется: перед тем как открыть дверь, она занималась постыдным делом?» Потом пошли другие вопросы: «Ты рукоблудием занимаешься? Тебе все до конца удавалось?» — «Не знаю, падре; а что это такое?» Очень подробно он объяснил, что это такое. Потом, видимо, спохватился, сообразил: мне не так уж много лет, чтобы я способен был испытывать все до конца, — и принялся долго втолковывать вещи, которые я не мог понять: «Из-за нашего первородного греха дьявол стал князем тьмы, обрел огромную силу в этой земной нашей юдоли, он все время строит козни, расставляет нам ловушки, пытаясь сбить с истинного пути любви нашей к господу, принуждая впадать в грех; а каждый наш новый грех — еще один шип в терновом венце, терзающем чело возлюбленного нашего Иисуса Христа».
Я сказал: «Да, падре». Но никак не мог себе представить дьявола, занятого исключительно и лично мною, дабы заставить меня впасть в искушение. Еще труднее было вообразить Христа, который страдает оттого, что я влюбился в Мариану. Я попросил отца Феррана, как положено, отпустить мне мой грех. Но ни о чем не сожалел, не чувствовал себя виноватым, ведь любить — не грех, любовь — благо, а единственная бесовщина — это ненависть. Прочитанная мне отцом Ферраном проповедь произвела на меня гораздо меньшее впечатление, чем данные им ненароком практические руководства. Домой я шел с желанием попробовать, что же это такое, прочувствовать все до конца. Но так и не решился, прочитав двадцать раз «Отче наш» и пятьдесят — «Аве Марию». На следующий день я снова покаялся. А после обеда меня повели в психиатрическую клинику; стены там были ослепительно белые, мебель сверкала никелем.
IX. Обязательный курс английского
Молодой человек задавал мне вопросы и записывал ответы на разлинованных желтых листах. Отвечал я явно не то. Профессионального его жаргона я не понимал, а потому между нами и не могло возникнуть взаимопонимания. Я и вообразить никогда не мог того, что он стал выспрашивать по поводу матери и сестер. Меня заставили рисовать каждого члена нашей семьи, деревья, дома. Потом испытывали тестом Роршаха (найдется ли человек, который не увидит чудищ среди чернильных пятен?); в других тестах были числа, геометрические фигуры, фразы — их надо было дополнить, дорисовать, дописать. Все это было так же бессмысленно, как и мои ответы.
«Что вам больше всего нравится?» Лазить по деревьям, перелезать через ограды старинных домов, есть лимонное мороженое, люблю дождливые дни, приключенческие фильмы, романы Сальгари. Нет-нет, пожалуй, больше всего я люблю, проснувшись, понежиться в постели. Но даже по субботам и воскресеньям отец заставляет меня вскакивать в полседьмого и делать зарядку. «Что вам больше всего не нравится?» Жестокость к людям и животным, насилие, крик, злобная пристрастность, издевательства старших братьев и сестер, арифметика; не люблю также, что некоторым есть нечего, а другие все хапают; не переношу, когда в рисе или в жарком попадаются дольки чеснока; не могу спокойно видеть, как рубят деревья или причиняют им боль; неприятно, если хлеб бросают в мусорный ящик.
Девушка, тоже занимавшаяся со мной тестами, принялась разговаривать с молодым человеком. Разговор шел при мне, словно я предмет мебели. «Все совершенно ясно, доктор, типичный эдипов комплекс. Коэффициент интеллекта у мальчика значительно ниже нормы. Слишком много опеки, подчинения. Чересчур властная мать, подавляет его. Судя по всему, имела место ситуация, вызванная первичной привязанностью: мальчик пошел к этой сеньоре, надеясь застать ее с любовником». — «Извините, Элисита, не могу с вами согласиться; полагаю, все обстоит как раз наоборот: мальчик исключительно умный, с таким ранним развитием, что в свои пятнадцать лет вполне может свихнуться. Атипичное поведение — результат отсутствия должной опеки, а также следствие чрезмерной ригидности обоих родителей, острого чувства неполноценности; учтите, что он слишком маленького для своих лет роста, притом младший из двух братьев. Обратите внимание и на то, как он идентифицирует себя с жертвами — животными и деревьями, не способными защитить себя. Он ищет тепла и ласки, которых не находит в семейной ауре».
Мне хотелось крикнуть им: «Кретины, вы бы хоть договорились между собой сначала, прежде чем вываливать при мне это словесное дерьмо, да еще на языке, который заучили, как попугаи, а сами не понимаете. Ну почему нужно на все ярлыки наклеивать? Почему вы не можете допустить, что просто кто-то в кого-то влюбился? Вы сами — разве вы никогда ни в кого не влюблялись?» Тип подошел ко мне и сказал: «Можешь идти, малышка. Результаты тестов мы передадим твоему папочке».
Отец дожидался меня в приемной, он сидел с очень серьезным видом, листая затрепанные номера «Лайф», «Лук», «Холидей», без меры гордый тем, что может бегло читать их. Он только что лучше всех в группе взрослых сдал экзамены на ускоренных курсах английского языка, куда ходил по вечерам, все время занимался по учебникам, заводил пластинки. Чудно было видеть, как человек в летах (настоящий старик — ему 42 исполнилось) занимается словно школьник. Рано утром, сделав зарядку, еще до завтрака, он повторял формы неправильных глаголов: be, was, were, been; have, had, had; get, got, gotten; break, broke, broken; forget, forgot, forgotten[93] — и старался добиться правильного произношения в словах apple, world, country, people, business;[94] слова эти для Джима были естественными, а для моего отца — необычайно трудными.
Потянулись страшные недели. Один только Эктор мне сочувствовал: «Ну ты и дал, Карлитос. Всем показал, это я понимаю. Надо же: в твоем возрасте — и не побоялся поклеиться к этой бабе; она ведь настоящая красотка, соблазнительней Риты Хайворт. Что будет, что будет, дружище Карлос, когда ты вырастешь? Ну молодец, только так и надо: с малых лет бросайся на ба, б, хватай их, даже если пока ничего не получается, не разевай варежку. Здорово, ей — ей, здорово; ведь сколько у нас в семье баб, впору самим обабиться, — а вон нет же! Только ты, Карлос, смотри берегись: как бы этот гад не узнал все, не подослал к тебе наемных убийц — они такое с тобой сделать могут…» — «Но, Эктор, послушай меня, ты все преувеличиваешь. Я всего-навсего сказал ей, что влюбился. Что в этом плохого? Никак не пойму, правда, с чего такой сыр-бор разгорелся».
«Рано или поздно такое должно было произойти, — твердила мать. — А все из-за жадности вашего папы: денег, видите ли, у него на собственных детей не хватает, зато вполне хватает на другие цели; из-за этого, бедняжка, ты и попал в школу для голодранцев. Подумать только: туда приняли даже сына этой бог знает что. Надо будет отдать тебя в школу, где учатся только дети из семей нашего круга». А Эктор говорил: «Какого такого круга, мама? Мы же самое что ни на есть ни рыба ни мясо, середнячок, типичная мексиканская семейка, знавшая лучшие времена семейка из колонии Рома — это и есть сейчас главный класс в Мексике, наш круг. Карлитосу и эта школа подходит. Она как раз соответствует нашему уровню. Да и куда еще вы его денете?»
X. Огненный дождь
Мать стояла на том, что наша семья — то есть ее семья — одна из самых уважаемых в Гвадалахаре. В ней никогда не мог случиться скандал вроде того, которому я стал причиной. Мужчины в ней все были честные и работящие. Женщины — набожные, самоотверженные супруги, образцовые матери. Дети — послушные и почтительные. Но потом началось все это непотребство и смута: грязные индейцы и голодранцы принялись вымещать свою злобу на всех достойных людях из хороших семей. Революция[95] — точнее говоря, все тот же всесильный местный касик — прикарманила наши ранчо и наш дом на улице Сан-Франсиско под тем предлогом, что из нашей семьи вышло много руководителей «кристерос». А в довершение всего мой отец, которого мать в глубине души презирала (хотя у него был диплом инженера, родился он в семье портного), разбазарил полученное от тестя наследство, бросившись в бессмысленные авантюры вроде создания местной авиалинии, которая должна была связать города центральной части страны, или учреждения фирмы по экспорту текилы в Соединенные Штаты. На деньги, что позже ему одолжили материны дядья, отец купил мыловаренный завод; тот вполне оправдывал себя в годы войны, но теперь североамериканские фирмы заполонили национальный рынок, и дело шло к разорению.
