Дуглас Коупленд - Элеанор Ригби
Я спросила:
— А что такого важного вы пытались донести до женщин, которых встречали на улице?
— Ах, бедняжки. Мне очень стыдно. Я бы с радостью завалил их цветами и благодарственными открытками — только, боюсь, неправильно поймут. Каждая из них имеет полное право пнуть меня между ног. Я это заслужил, поверьте.
— Клаус, не говорите глупостей. Вы же не отдавали себе отчета. Да, вы вели себя как сумасшедший не по своей воле.
— Не ищите мне оправданий.
— Я бы на вашем месте винила всех этих фрейдистов-психотерапевтов, которые долгие годы тянули из вас деньги. Я поражаюсь, почему вас сразу не отправили к дипломированному психиатру, который прописал бы лекарства.
— Лиз, история Вены неразрывно связана с Фрейдом…
— Замолчите, Клаус. Хватит нести чушь. — Меня вдруг разобрала страшная злоба. Я сижу в шикарном ресторане под открытым небом, ужинаю с красивейшим мужчиной во всей Европе и отчего-то негодую. — Вы мне так и не сказали, что же такое важное заставляло вас изводить этих несчастных.
От волнения Клаус даже перестал грамотно изъясняться.
— Я никогда не действовал из злых побуждений, никогда.
— Так что же вы хотели им сказать?
Он откинулся на спинку кресла, приковав к себе все взгляды; можно подумать, с его красивого лицо посыпались жемчужины.
— Меня притягивали женщины, которые были полностью довольны жизнью и судьбой. Не в сексуальном смысле, а в нравственном, хотя это, наверное, звучит жутко. Мне казалось, что я могу донести до них нечто, чего они не найдут в современной Вене со всем ее величием.
— И что же именно?
— Уже не знаю.
Джереми многое перенял от Клауса. Слабые и сильные стороны, которыми одарила их природа, по воли судьбы завели их в психический тупик. У меня пропал аппетит. Салфетка упала на пол, но я не спешила ее поднимать.
— Элизабет, что на вас нашло?
— Не разговаривайте со мной. Не сейчас.
— Майн Готт! Я позволил себе лишнее, проявил навязчивость?
— Нет, Клаус, вы тут ни при чем. — Я злилась, что мне не выпало случая узнать этого человека до того, как он сел на таблетки. Если бы мы тогда встретились, я бы увидела в его глазах пламенную натуру Джереми, его решимость, Солнце в конце автострады — что-то такое, отчего самой захотелось бы упасть на колени и ползти по мостовой. Сын передал свою роль мне, но из этого ничего путного и не вышло. Я чувствовала себя обманутой. — А у вас когда-нибудь были видения?
— Что вы подразумеваете под «видениями»?
— Когда вам грезится нечто нереальное, и в то же время вы не спите — картины, показывающие… то, чего люди еще никогда не видели?
— Скорее нет. Впрочем, мне бы очень этого хотелось.
— У Джереми были видения.
Клаус приподнял брови.
— Да, то-то и оно.
— И что же он видел?
— И много, и мало. Когда удавалось, я вела записи. Может, это была поэзия, а может, побочный результат медленной гибели мозга. Но я почему-то верю в другое. Все, что он видел, было очень интересно. Этот дар снизошел на сына незадолго до нашей встречи, за несколько месяцев до болезни.
— Что это было?
— Он видел землепашцев в прериях. Они пропустили посевную, хотя весна была в самом разгаре.
— Продолжайте.
— Эти люди считали, что зимой наступит конец света, и решили не заниматься бессмысленной работой. Кажется, они сожгли зернохранилище. Фермеры подумали, что скоро всему конец. Их жены и дети вышли на крыльцо и побросали в грязь заготовленные впрок овощи.
— А потом?
— С небес раздался голос. Он сообщил, что мир всегда будет исполнен тоски; на них обрушатся бедствия и несчастья — по воле Господней или из-за деяний рук человеческих. Вот почему не надо бояться конца: он придет, что бы ни случилось. — Я умолкла, обратив внимание, какое радостное оживление царит на крыше ресторана: крохотные белые огоньки перемигивались в небе, будто позвякивая, как детский ксилофон. Все здесь контрастировало с моими чувствами. — Клаус, я много с тех пор думала об откровениях Джереми. Могу пересказать их слово в слово.
Он не ответил, и я продолжила:
— С ними заговорила женщина с неба; она сказала, что им приготовлен подарок, но прежде фермеры получат знак. А затем голос упрекнул их в неумении отличить сон от яви и в неверии в возможность перемен. Женщина сказала, что глупо умирать, если не можешь изменить мир — это сродни пустому существованию. Фермеры, их жены и семьи поняли, что подарок они не получат — по крайней мере в этом году. И непонятно, что теперь делать. Посевная прошла, запасы еды уничтожены. Они знали, что наступит зима, и понятия не имели, как ее протянуть.
Клаус слушал напряженно, почти зло. Я продолжила:
— И вот они стоят на дороге, грязной пыльной дороге. Стоят и молят о знаке свыше. Им только хочется знать, что их не покинули.
— И что было дальше?
— С неба свесилась длинная веревка, будто откуда-то из космоса. На ее конце болталась человеческая кость. А потом фермеры заметили еще одну веревку, спускающуюся к земле, и к ней был привязан череп. И еще веревки, и еще — сотни костей, которые клацали, точно «музыка ветра». Фермеры поняли, что получили свое послание: их оставили, и теперь они в забвении, в глуши. Теперь они даже не люди, а пугала, манекены, лишенные души. Единственное их спасение в том, чтобы снова поверить в Сущность, которая их покинула.
— Ну и?
— На этом видения у Джереми прекратились. Его главная история так и осталась незаконченной.
— Значит, мой сын был мистиком.
— Можно сказать и так.
Зазвучал Штраус, будто музыка возродилась из глубины веков.
Мой спутник взглянул на меня и сказал:
— Я как и наш сын. Я тоже могу видеть. Мы остановились с ним в одном и том же пункте. Наткнулись на одну ту же стену.
Я расплакалась.
— Простите, Лиз.
— Почему в жизни никогда не бывает так, как хочется? — Я устала. Мне хотелось домой, но дома для меня больше не существовало. Я с таким же успехом могла бы решить поселиться на Марсе. Моя квартира казалась теперь просто конурой, клеткой.
Подошел официант и предложил десерт. Мы отказались. Клаус сидел, уставившись в блестящую поверхность стола, на которой отражались маленькие белые огоньки. И тут я решилась:
— Клаус…
Он ответил, не поднимая глаз:
— Да.
Я положила руку прямо перед ним и сказала:
— Клаус, ты ведь тоже одинок, правда?
И опять:
— Да.
Он взял мою руку в ладони и поцеловал ее. Взглянул в мои глаза, и тут мы влюбились друг в друга. Он знал, и я знала. Это ничего не меняло и все же меняло очень многое. «Так вот, значит, о чем все говорили… Вот она, любовь»16.
Мир — непонятное место. Я сейчас пролетаю над ним в «Боинге-777», рядом сидит Клаус. Дневник мой близится к концу — по крайней мере пришел конец той Лиз Данн, которой было слишком одиноко жить и слишком страшно умереть.
Мы летим в Ванкувер, на неделю поселимся в отеле, освободим квартиру и уступим ее первому же покупателю.
Я долго думала, что оставить себе из вещей — ничего не пришло на ум. Может, один из пыльных пузырьков с лекарствами Джереми да кое-какие фотографии на память. И его записи.
Что интересно, Клаус никогда раньше не летал на самолете — вы только представьте! Мне выпало наблюдать, как человек впервые смотрит на мир сверху. Редкий деликатес.
Последние три месяца дались нелегко. Клаус вытребовал-таки у немецкого правительства документ, где детально расписано, какому типу радиационного излучения я подверглась. Боюсь, новости не радуют, зато мне очень польстил праведный гнев Клауса. Я сказала:
— Знаешь, будь как будет. Я не сержусь — и ты не злись.
Он еще не отошел от потрясения, а я уже совсем успокоилась. У меня головные боли, и временами тошнит, а кроме того, я беременна — не ожидали?! Так что в моем организме идет борьба не на жизнь, а на смерть. А ведь так было всегда и будет всегда. Такова природа живых существ.
Клаус сидит у окна. Капитан сказал, что мы пролетаем Оркнейские острова — какое забавное название, Оркни — похоже на фамилию неспокойных соседей, которые разводят ротвейлеров. Клаус, будто ребенок, тычет пальцем в окно — в некотором удалении от нас увидел в небе еще одно воздушное судно. «В воздухе летят сразу два самолета!» Подумать только, этому взрослому человеку, который много повидал на своем веку, нужно было всего-то пойти и купить билет, чтобы взглянуть на мир.
Несколько дней назад, в тот день, когда подтвердилась беременность, так раскалывалась голова, что мной можно было комнату обогревать. Я кричала, молила дать какое-нибудь лекарство, лишь бы отпустило, и Клаус вытащил заначку из своего стоматологического набора — препарат, который, как он заверил, не повредит ребенку. Боль как рукой сняло, однако со мной произошло кое-что интересное. Я вдруг оказалась в прериях, где позабытые богом фермеры смотрели на гигантскую «музыку ветра» из костей. Те бряцали и клацали в легком, словно дыхание младенца, бризе.
