Анатолий Усов - Роман с Полиной
Я стоял у заброшенного и заросшего багульником здания Пресноозерской школы и думал, как было бы хорошо, если бы оказалась верной теория астронома Козырева о плотности времени или хроноальная теория Вейника. Тогда можно было бы устроить так: мы с Полиной преподаем в этой школе и нам по 24 года, мой папа учится здесь в девятом классе, ему 15 лет и 7 месяцев, он счастлив, оттого что его здесь не дразнят и он оказывается совсем не урод, не каланча, не фитиль, а просто высокий… а деду было бы 47 лет, он был бы молодым, здоровым, белозубым и ясноглазым командующим базового района — и пусть бы это было всегда… это и было бы нашим счастьем.
И взошло солнце.
И потом опять село.
И все это уже было и опять будет.
И были люди, которые были соль земли. И были те, которые тлен.
И был огонь, который уничтожил Содом и Гоморру, потому что люди их погрязли в разврате, тоже уже был.
И было то, что уничтожило Вавилонскую башню.
И был Всемирный Потоп, который очистил Землю.
Начав войну в Ираке и легко победив в ней, Америка встала на путь, который поведет мир ко второй катастрофе. Что делать, всегда было начало, и всегда был конец, к которому вело это начало.
Что нового на Земле? Нет такого.
И мне кто-то сказал в этот последний миг — на Земле человеку не может быть хорошо. Земля человеку — место ссылки.
Ибо Он сказал:
«Мой ум — не ваш ум».
«Мой путь — не ваш путь».
И тут я понял, что я для чего-то еще проживу неделю, ощутил, что я совершенно здоров и мне следует побывать еще в одном месте.
В Лоции этот поселок называется Веселый Яр, он находится в северо-западной части залива, или, если говорить по-морскому, на норд-весте, тогда как Тимофеевка, то место, где жил папа, были школа, Пресное озеро, Дом офицеров и другие блага воинской цивилизации, как-то: штаб, политотдел и т. д. — находится в южном уголке залива Св. Владимира.
Туда, в гражданский поселок Веселый Яр, сдав экзамены за 9-й класс[8] и получив табеля, поехали на своих «Диамантах»[9] папа и его бескорыстные молодые друзья, чтобы купить там вина и выпить его, так как почувствовали себя совсем взрослыми и готовыми по-взрослому отмечать свои достижения.
Они купили восемь больших бутылок портвейна и распили их, возвращаясь домой, в лесу на краю Тимофеевки, в котором буйно цвела черемуха и дикие яблони роняли на их молодые головы лепестки своих нежно-розовых оплодотворенных соцветий. От непривычки к вину всем сделалось нехорошо, весь класс замертво упал под деревья. К вечеру их нашли и поместили в две большие палаты госпиталя, который находился неподалеку, а моего папу, едва он пришел в себя, командир базы вице-адмирал Збрицкий приказал посадить на воинскую гауптвахту на две недели, потому что до приезда папы в эти святые места никто в базе не напивался.
В свою защиту папа сказал суровому адмиралу — потому что до моего приезда никто не был взрослым, а сейчас выросли, сделались старше… За вольнодумство и возражения командир базы прибавил папе еще неделю ареста.
Но тут папе здорово повезло; когда он был молодой, ему всегда крепко везло — надо было посылать спортивную команду на флотскую спартакиаду во Владивосток, а борца по вольной борьбе в первом полусреднем весе не было. Папа же в те годы, когда его звали «фитилем» и «глистой», спасаясь от одиночества и нелюбви, занимался вольной борьбой и довольно преуспел в ней, дойдя до второго юношеского разряда.
Папу освободили из-под ареста, выдали фальшивый военный билет на имя матроса первой статьи Анатолия Николаева, одели в военную форму и отправили во Владик отстаивать честь родной ВМБ.
Там за те две недели, что он должен был сидеть на губе, папа играючи побросал на лопатки коренастых упитанных морских пехотинцев и матросов-подводников — ведь он был длинный, верткий и очень сильный, когда ему было пятнадцать с половиной лет, папа легко выжимал правой рукой 37 кг и запросто крестился двухпудовой гирей — и вернулся домой чемпионом флота по вольной борьбе в первом полусреднем весе и кандидатом в мастера спорта.
Тут-то и поджидало его потрясшее устои многих людей известие — очередной российский правитель, в очередной раз заискивая перед иностранцами, делал им хорошо, сокращая свою армию, флот, выбрасывая на улицу верных России людей, победивших в страшной Второй Мировой войне и спасших ее от гибели. Конечно, он был не столько дурак, сколько неграмотен, ему никто не сказал, что у России всегда было только два союзника — Русская армия и Русский флот. Он, наверное, и не понимал, что есть Россия, и что Россия — это не столько СССР, у нее есть свои обязанности перед миром.
Я почему-то знал, что должен побывать в Веселом Яре, на месте первого грехопадения моего отца. Мне чудилось, что-то ждет меня там. Берегом было мне уже не добраться, я попросил у Горбенко моторный катер и с командой из двух матросов направился на норд-ост к серевшим вдали домам хрущевских пятиэтажек.
Мне кажется, я узнал ее. В ее глазах я прочитал это же узнавание. Она стояла на берегу и смотрела на подплывающий катер глазами Ассоль, встречающей шхуну с алыми парусами. Правда, было ей не 15, а все 25.
Я узнал, что она учительница, что у нее двое детей, что муж, преподававший в ее школе физкультуру и рисование, в прошлом году пошел рыбаком на заработки и пропал, как пропал весь сейнер.
Во вторую встречу она спросила меня:
— У вас такая редкая фамилия, что невольно хочется спросить, ваш отец никогда не учился в Пресноозерской средней школе, это неподалеку, в поселке Тимофеевка на той стороне залива Святого Владимира? …Правда, сейчас школы нет, как нет и самого поселка.
— Он учился полгода в девятом классе в пятьдесят шестом году.
Она вспыхнула и спросила:
— Вам имя Наиры Оганесовой ничего не говорит?
— Он мне рассказывал, что в десятом классе училась очень красивая и очень умная девочка, она окончила школу и уехала учиться в институт в какой-то город. Поскольку она была очень умна и окончила школу с золотой медалью, папа был уверен, что она учится в МГУ. На будущий год он сам поступил туда, но ее не нашел… ее звали Наирой, это была ваша мама?
— Да.
— Она жива?
— Она умерла три года назад 23 февраля.
Боже мой, год в год и день в день с моим отцом. Я тут же увидел, как они встретились там, где нет ни мук, ни печали, как мой седой папа, превратившись в цветущего пятнадцатилетнего юношу, взялся за руку с прекрасной шестнадцатилетней девушкой, и они понеслись куда-то ввысь по лунному свету. И мне впервые стало жалко свою энергичную стервозную маму, с кем будет она, когда настанет ее черед, — разве был кто-то, кто любил ее или кого любила она сама?..
А может быть, и у нее была своя сказка в детстве…
Ее звали Полиной. В начальной школе, где она служила директором и единственным преподавателем, не было никакой исторической литературы; я выписал все, что было в каталоге, на 200.000 рублей и дал 300.000, чтобы сделали ремонт к новому учебному году. Что я мог сделать еще? Уже ничего. Возможно, она была той самой Полиной, которая предназначалась мне. Я сказал ей об этом. Она густо покраснела и призналась, что подумала то же самое, едва увидела меня подходящим к берегу на моторном катере.
Нам никто не мешал, я остался у нее и вошел к ней. Как писали в библии — «он вошел к Руфь и познал ее». Так и я вошел в эту новую для меня Полину и познал ее. Столь покойно и цельно в любви мне никогда не было. Я не пытался ей ничего доказать, и она ничего не хотела от меня утаить…
Сейчас меня уже нет с вами, но я знаю, что она понесла. Это было в июне 2003 года. А в конце февраля 2004-го, ровно 23-го числа, день в день, когда умерли мой отец Николай и ее мама Наира, у Полины родится сын. Она назовет его Николаем и воспитает в строгости, труде и любви. Корабль Вячеслава Горбенко возьмет над ним шефство и ни в чем не оставит его. Коля окончит Нахимовское училище и станет воином. Он начнет новую линию в нашем роду Осс, и она будет лучше прежней, которую чертил я.
Для него я и рассказываю о себе, пусть знает, что родился не на голом месте.
Через две недели, как и предсказывали врачи, Анатолий Осс умер. Это произошло на острове Шумшу, куда он сошел с частью команды, чтобы исследовать его тайны и аномалии. Он спустился в тоннель, куда все боялись спускаться, потому что думали, что он заминирован, и где на поворотном круге стоял законсервированный японцами 57 лет назад паровоз, и пошел в глубину, куда никто не ходил. Через полчаса там прогремел взрыв.
Он умирал полтора часа и радовался, что страдает, потому что тот, кто через страдание и боль переходит в иное, этим страданием очищает себя — так казалось ему и так он думал, ведь так умирал Христос.
Но в последний миг вдруг ушла боль, и он испугался, жалея о ней. Вместо нее по нему разлилась любовь, и он ощутил, как же он любит все: и то, что осталось в свете там, наверху, и то, что окружает его здесь, во тьме — своих матросов, последнего друга Славу Горбенко, помполита Грюнвельда и всех людей, которых он когда-то встречал, скользя по годам своей жизни, любил или же не любил, и все, что он когда-либо видел и на что может быть даже не обращал внимания. Этот пустынный брошенный остров. Океан. Небо. Всю землю. И все, что было с ним. Есть. И будет.
