Сильви Жермен - Взгляд Медузы
Слишком поздно почувствовала она глубокую жалость к этому молчаливому старику, который с безмерной стыдливостью и потрясающим внешним спокойствием переносил свое горе. И это запоздалое чувство жалости к нему сделало Люси несколько серьезнее. Она работала, но решила продолжить прерванную учебу. Получила диплом преподавателя истории искусства. Преподавала в Дуэ, потом в Реймсе и наконец в Медоне. Снова началась провинциальная жизнь, хотя Люси провинцию терпеть не могла. Она стала добиваться должности за границей; ей хотелось уехать, но на этот раз уже не как туристке-побродяжке, а на службу. Она много потрудилась, чтобы устроить свой побег. И в конце концов получила должность преподавателя в Берлинском университете.
Но за два месяца до отъезда Люси в Германию заболела ее мать. Диагноз — рак. И Люси, хоть никогда не чувствовала себя чем-то обязанной матери, с которой у нее никогда не было взаимопонимания, на сей раз засомневалась насчет своего отъезда за границу. Смерть отца, произошедшая в ее отсутствие, стала для нее потрясением, и теперь, когда смерть кружила вокруг матери, она не решилась рисковать и уехать. Как бы ни тяжек был счет ее отношений с этой отстраненной женщиной, которая всегда предпочитала ей сына и не сумела в детстве спасти ее от белокурого людоеда, тяжести его не хватило, чтобы склонить стрелку весов на сторону бегства. Что-то удерживало Люси. В конце концов она приняла решение и попросила оставить ее во Франции. Сочувствие, которое она испытывала к покойному отцу, перешло на заболевшую мать.
Алоизу оперировали. Отрезали грудь. Но рак дал метастазы. Ей удалили вторую грудь. Повторное калечение тела матери отозвалось на Люси. При каждой новой операции, произведенной на Алоизе, у Люси словно бы ампутировали остатки жесткой неприязни, которую она раньше питала к матери. Сострадание все больше и больше углублялось в Люси, открывало в ней доселе неведомые бездны, в которые проваливались былая ее злоба, полузабытая ненависть, остатки гнева и сухие вспышки ярости. И прощение излилось, подобно прозрачной воде, в глубины этих бездн. Подобно разлившемуся половодью, которое мало-помалу объяло всех, кто когда-либо обидел, обманул или предал ее. Подобно очистительной воде. Но Люси пока не знала про этот неосязаемый, неощутимый разлив, она лишь нерешительно, неловко, на ощупь продвигалась в полусвете сострадания, которое еще не способно было заявить о себе.
Люси опять попросила перевода. Но не на край света и не в какую-нибудь европейскую столицу, а в маленький французский городок. Она приехала преподавать в Блан, в тот самый лицей, где ее отец когда-то был учителем математики. Алоиза лежала в больнице в Блане. Каждый день Люси приходила и сидела около нее в белой палате со шторами в лилово-зеленую полоску. Алоиза почти не разговаривала; исхудавшая, она неподвижно лежала на больничной кровати и все чаще впадала в забытье. Лишь иногда бросала на дочь удивленный взгляд. Взгляд, что проходил сквозь Люси, сквозь настоящее, устремляясь куда-то далеко-далеко — в прошлое, к собственному истоку. А когда конец стал совсем близок, Люси попросила перевезти мать домой. И взяла бессрочный отпуск.
Люси переселилась в дом на улице Плачущей Риги. Алоиза умерла ранним утром весной. Рассвет заливал комнату розовым светом. Алоизу похоронили на городском кладбище в той же самой могиле, где покоились Фердинан и Иасинт. В той земле, где ждал ее сын. И Люси осталась одна.
* * *Все было закончено. Люси исполнила, нет, не свой долг, но некий труд, потребовавший стократ больше усилий, а главное, стократ более таинственный. Она простила.
Она могла бы уехать, навсегда запереть пустой дом или выставить его на продажу. Могла бы убежать, найти где-нибудь работу, снова поселиться в большом городе. Могла бы покинуть этот край болот, места печального своего детства, навсегда распроститься с ним, оставить его здесь среди прудов. Но что-то удерживало ее. Она даже не смогла бы сказать что. Да, дом был пуст, но не безмолвен. Вокруг него звучал некий смутный ропот, но если хорошенько прислушаться к этому ропоту, он превращался в песню. То была песня земли, песня болот, ветра, лесов. И все эти голоса по-прежнему оставались для Люси близкими и родными. Когда-то она бежала от них, долго предпочитала им синкопированный гул больших городов, но негромкий этот ропот все больше заставлял ее сердце прислушиваться. Иные из голосов земли и болот, напевающие свои песни, пробуждали в ней глубокое волнение. Потому что в этих напевах непостижимым образом сливалось то, что уже прошло, и то, что еще не наступило, но что обязательно придет. Особенно в хорах жаб-колокольчиков, как называют жаб-повитух. Мельхиор по-прежнему оставался владыкой их песен.
Люси осталась, не особенно понимая почему. Но удерживало ее здесь то, что она, хоть и не сознавала того, слушала голос земли. Слушала молчание мертвых, а сквозь него иное, еще более дальнее молчание.
И дом, который она когда-то так ненавидела, стал ее домом. Она смогла опять получить работу в лицее Блана на полставки. Она занята деревьями и цветами, посвящает им все свободное время. Бывший огород она превратила в плодовый сад. Перед широким окном гостиной растут яблони, вишни и сливы. Гостиная теперь стала больше: стена, отделявшая ее от комнаты Фердинана, снесена. Так что комнаты этой теперь нет. Существует просторная гостиная, которую утром заливает свет и в которую весной заглядывают розовые, белые и пурпурные цветы фруктовых деревьев. А летом заполняют голоса птиц.
Люси отремонтировала весь дом. Единственное помещение, которое она оставила неприкосновенным, пристройка, в которой закрывался ее отец. Там все так же, как было при нем. И антенна все так же высится рядом с ореховым кустом, теперь уже совсем захиревшим. Большая антенна, которая некогда ловила голоса всего мира, а теперь уже ненужная.
В здешних краях поднялись другие антенны. Гигантские красно-белые столбы; по ночам они бороздят небо пучками красноватых лучей. Эти антенны шлют сигналы в дальние дали, стократ более таинственные, чем те, с которыми общался Иасинт. В ледяные дали, невосприимчивые к поэзии. Сигналы адресованы ядерным подводным лодкам, плавающим подо льдом. У них атомный голос. Голос века-убийцы.
А обслуживают эти антенны люди, достаточно необычные для здешних болотистых мест — моряки. Ночами Люси видит лучи, которые испускают башни; лучи шарят над болотами и словно бы пытаются резать небо на полосы. Но они и впрямь отрезают небо, земля отделена от звезд, мерцание которых как бы затуманивается, скрытое этими назойливыми и уродливыми огнями.
Голос отца умолк. Тихий и мелодичный голос, умолявший об отзыве с другого конца света, чтобы как-то перенести глухоту домашних. На смену ему пришел ледяной голос века.
Но в памяти Люси голос отца, негромкий, слабый, продолжает звучать. И он, тот голос дальних далей, наконец получает отзыв, о котором он так долго тщетно молил. Получает наконец ответ, и ответ этот — любовь и сострадание.
От матери же ей запомнился задышливый голос, какой он у нее был перед самой кончиной. И хриплое ее дыхание постепенно сливается с блеклым голосом отца. Иасинт и Алоиза соединились после смерти; отец и мать примирились в их блудной дочери, в ее запоздалой любви.
Но от Фердинана не сохранилось ничего. Люси изгнала голос людоеда из памяти. После тридцати лет странствий и страданий она простила брату зло, которое он причинил ей. Но не больше. Никогда Люси не позволит себе вызвать в памяти его голос. Впрочем, ей не дали бы сделать этого другие воспоминания: смех Анны Лизы и пронзительная мелодия, которую играла на флейте Полина Лимбур. Люси может простить зло, причиненное ей, но никогда, ни за что не сочтет возможным — да у нее и права такого нет — прощать преступления, совершенные против других людей. Прощение за убийство двух девочек — это уже таинство, к которому она не причастна. Люси примирилась со своими родителями, со своими покойными и с собой, но примирение это все-таки несколько омрачено. Примирение еще не стало полным и всецелым миром; страдающий ребенок, каким она была, продолжает идти по пятам за нею, ставшей уже взрослой женщиной, продолжает обременять ее тень какой-то смутной горечью.
С детства в Люси живет пустота, гигантская пустота. Пустота перестала вызывать у нее головокружения и страх, больше не подстрекает на приступы гнева и уже не гонит убежать. Она стала нейтральной. Но этого недостаточно, чтобы обрести радость.
А именно этого ждет Люси, даже если не вполне ясно осознает, и именно потому она осталась жить в доме на улице Плачущей Риги, хотя и не может объяснить себе это свое решение; все для того, чтобы к ней вновь вернулась радость. В том самом месте, где она была отнята у нее.
Нет, не жестокое мстительное ликование, испытанное ею в тот день, когда людоед был повержен, и не воинственный восторг, которого она так отчаянно жаждала в тот далекий грозовой день после смерти Фердинана, и уж тем паче не то слепое и нетерпеливое упоение, которое она тщетно и требовательно искала в долгих своих странствиях и коротких любовных связях. Люси поняла, что от собственного прошлого невозможно избавиться, убегая или отрицая его. Ушло то время, когда она ездила на кладбища, вступала в магический союз с болотными тварями, впивалась смертоносным взглядом в глубины зеркал, призывала, вглядываясь в разрывы туч, пришествие воинов Апокалипсиса. Черно-фиолетовые завывающие ветры небывалой грозы вырвали из нее взгляд Медузы, а время, скорбь по близким немножко смягчили ее слишком большие и неистовые глаза страдающего и яростного идола или, скорей, встревоженной молитвенницы, оглядывающей опустевший мир в поисках свирепого божества.
