Венко Андоновский - Пуп земли
— Это он. — (У меня всегда была эта способность — читать по губам.)
Я остановился, поздоровался и сказал:
— Извините, вы не позволите недолго поговорить с Люцией?
Женщина ответила:
— Конечно, молодой человек, — и отошла в сторону к витрине, сказав: — Люция, я подожду тебя здесь.
Мы остались одни; стояли и смотрели друг другу в глаза.
— Ты что тут делаешь? — спросила она.
— Приехал, чтобы увидеться с тобой, — ответил я. — Чтобы объясниться.
— Нам с тобой нечего объяснять, — сказала она.
— Люция… Где твой любовник, Люция?
— Ты ничего не понимаешь.
— Может быть, я ничего не понимаю, но я знаю, что не вернусь сегодня домой, пока мы не поговорим. Я буду ждать тебя под мостом. Отправь тетку домой и приходи.
Люция ничего не ответила, просто отошла и направилась к магазинной витрине. Взяла тетку под руку, и они затерялись в толпе.
Я пошел под мост. По дороге купил бутылку вина; сел на берегу Вардара, открыл бутылку, курил, пил вино и опять курил.
Не знаю, как долго я ждал; в какой-то момент надо мной по мосту пронесся скорый поезд из Битолы, поэтому я знал, что было около одиннадцати. «Если через час не придет, то поеду на поезде в час ночи», — подумал я.
Люция появилась около полуночи. На ней была красная юбка с белыми цветами и легкая блузка; волосы были собраны в хвост, а глаза как-то по-особенному сияли. Она подошла, села рядом со мной, и мы долго смотрели на реку. Я чувствовал облако коричного аромата вокруг ее волос.
— Вот это и случилось, — наконец сказал я.
— Что случилось? — спросила она.
— Мы с тобой вместе, — ответил я.
— Даже и не надейся, — сказала она.
— Люция, я тебя сегодня видел.
— И я тебя видела. Причем пьяным, и вообще мне это не понравилось.
— Я не про это говорю; не пытайся меня сбить; это тебе не твой обряд с физкультурником.
Она с удивлением смотрела на меня.
— Я сегодня видел тебя в джипе с физкультурником. И я хочу, чтобы ты объяснила мне, что происходит.
Она молчала. Потом выдавила:
— Он меня подвез до Велеса. Вот что произошло.
Она и сама понимала, что эта пауза, во время которой она думала, что мне ответить, была слишком длинная и придавала ее словам оттенок откровенной лжи.
Я пил вино и чувствовал, что сложилась ситуация, в которой у меня появилось преимущество, потому что я требовал от нее отчета, и ей, очевидно, было неприятно оказаться в такой ситуации.
— Ты ничего не понимаешь, — сказала она.
— Я, возможно, не понимаю, что такое здоровый народный дух, но прекрасно понимаю, что такое нездоровый секс; в джипе можно и искривление позвоночника получить. Этому ли тебя учит здоровый народный дух, Люция? — спросил я.
Она смотрела на меня, и мне казалось, что она сейчас расплачется; потом вдруг сказала, неожиданно громко:
— Это было просто небольшое собрание. Партийное.
— Ага, вот оно что! Так, значит, вы проводите партийные собрания в джипе физкультурника?
— Что ты придираешься? Мы, если хочешь знать, разговаривали о тебе.
— Вот как! — рассмеялся я. — И как разговаривали? На языке тела? И чем я заслужил честь стать темой вашего партийного разговора?
Она молчала, подперла голову рукой и смотрела на реку.
— А тогда, на Кроличьем холме, вы тоже разговаривали? — спросил я.
Она удивленно посмотрела на меня.
— Какой Кроличий холм? Я никогда не была ни на каком Кроличьем холме, — сказала она ледяным тоном. И добавила: — Ян Людвик. Он требует, чтобы я на тебя заявила.
— Кому заявила, Люция?
— Ему. Директору.
И она рассказала мне, что физкультурник слышал весь разговор между мной и ею, когда она упрашивала меня, чтобы я повторил номер с лестницей, Петрунеллой и ее любовником. Сначала она пыталась меня защитить; он стал наседать на нее еще усерднее, потом то же самое повторилось на партийном собрании перед всеми; она плакала, а они, товарищи по Партии, спрашивали ее, не потому ли она плачет, что чувствует некоторую симпатию ко мне. Она сказала, что не чувствует. Я спросил ее, обманывала ли она их, когда так говорила. Сказала, что обманывала. Потом ей сказали, что недостойно члена Партии здорового народного духа позволить себе стоять на коленях и умолять какого-то неопределившегося выродка, первостатейного клоуна. Получила из-за меня строгий выговор по партийной линии. Еще ее спрашивали, не говорил ли я, что представление пошлое. Она сказала, что, мол, нет, не говорил и что сказал, что пошлый только номер, с которым сам и выступал. Тогда ей сказали, что это еще хуже, что она валялась в ногах у пошляка, Она согласилась, что совершила ошибку. Потом ее спросили, правда ли, что я сказал так, слово в слово: «Да плевал я на такой здоровый народный дух, который смеется только над гениталиями, которые дают шороху другим гениталиям, и над бздящими анусами; неужели это вершина народного искусства, Люция?!» Она сказала, что это правда. Потом ее отпустили пораньше с партийного собрания и сказали ей, что нужно будет дождаться решения центрального комитета. Она пошла домой в слезах и всю ночь читала мои стихи; проверяла себя и свою партийную совесть и в стихах не нашла ничего такого, что могло бы нанести какой-нибудь особый ущерб Партии и здоровому народному духу; тем не менее она и потом считала, что для выступления в школе эти стихи были несоответствующими. И сказала, что сегодня, когда я напился, к ней подошел физкультурник и сказал ей, чтобы она поехала с ним в Велее, а по пути он сообщит ей решение центрального комитета. И сообщил, что ей дали выговор с угрозой исключения из Партии и что у нее есть три месяца сроку, чтобы доказать свою лояльность Партии, И что в течение этих трех месяцев она не имеет права ни видеться, ни даже разговаривать со мной, и что за эти три месяца она должна составить полное досье на меня, описав все прошлые контакты со мной, а также передать им все, что я отсылал ей в письменном виде.
Она продолжала рассказывать: когда он сообщил ей все это, она заплакала. Физкультурник испугался, как бы ей не стало плохо, как после мероприятия, и остановился, чтобы она успокоилась. Они встали в тени, под ореховым деревом. Он и дальше продолжал давить на нее, чтобы она заявила на меня и в школе за то, что я отказался повторить номер; тогда физкультурник со спокойным сердцем мог бы подписать приказ о моем отчислении из школы. Она просила, чтобы он не требовал от нее такого. Тогда он сказал, что потребует кое-чего другого; попробовал ее обнять, но тут какой-то дурак бросил в джип камень, что-то разбилось, и они уехали.
Я сказал, что этим дураком был я.
— Ты нас видел? — спросила она обеспокоенно.
Люция побледнела; меня поразило, что она попросила у меня сигарету; я дал ей; она закурила. Глаза у нее сейчас были красивы как никогда; волосы рассыпались по спине до талии; она сидела на набережной рядом со мной, можно было протянуть руку и дотронуться до нее.
— А маска? — спросил я. — Почему физкультурник был в маске в джипе?
Она поглядела на меня со страхом:
— В какой еще маске?
— Сегодня, когда я бросил в джип камнем, он повернулся к кустам, в которых я скрывался, и я увидел, что он в той же маске, в какой был, когда вы представляли обрядовое действо. А за минуту до этого, когда вы разговаривали, маски на нем не было. Значит, он надел ее перед тем, как тебя обнять.
Она совсем перепугалась.
— Ты рехнулся. Или напился. Не было никакой маски, — сказала она.
По ее голосу я почувствовал, что она не врет; но тогда возникали серьезные вопросы, связанные с моим душевным здоровьем: я видел то, чего другие не видели, и слышал то, чего другие не слышали.
— Люция, ты веришь в реинкарнацию? — спросил я.
Она посмотрела на меня долгим взглядом и сказала:
— Наверное, да.
— Наверное или веришь? — не унимался я.
— Не знаю, — ответила она.
И в этот момент я заметил красивую брошку, приколотую к ее блузке, от которой у меня похолодело все внутри: черный огромный паук.
— Откуда у тебя такая брошка? — спросил я.
— От прабабушки, — ответила она. — Тебе нравится?
— Нет. Ты же знаешь, у меня фобия к паукам.
— А почему ты меня спросил про реинкарнацию? — спросила Люция.
— Потому что я вижу вещи, которые не должен видеть. То, что другие не видят.
Потом я спросил Люцию, что она теперь будет делать, после выговора. Она сказала, что подумает. Я спросил, любит ли она меня. Она сказала, что ей кажется, что да, любит. Но сразу же добавила, что эта любовь будет означать выход из Партии. Я спросил, кажется ли это ей слишком высокой ценой. Она ответила, что не кажется. И сказала еще, что хочет как следует поразмыслить над тем, что произошло. И встала.
— Ты куда собралась, Люция? — спросил я.
— Домой.
— Мы еще не закончили, Люция, — сказал я.
