Василий Белов - Час шестый
— Назад!
Назад так назад… Колонна прошла. «Я тебя, Иван Никитич, все одно найду, ты не иголка в стогу, — подумал Данило. — Найду, кровь из носу! Вот, ей-богу, найду… Ну-ко, как мне подфартило! За один раз Бог послал сразу двух земляков». Он торопливо вернулся к подводе, груженной скобами. Чесоточная лошадь и та как будто повеселела…
Данило Пачин торопил конягу. На ряжах плотники давно ждали крепежные скобы. Начальник товарищ Афанасьев обматерил Данилу Пачина и велел скорее становиться на ряжи, лезть наверх.
Данило еле дождался конца своей уже ночной смены. Хорошо еще, что не турнули на кубатуру к ворам и каэрам! Данило Пачин сумел научиться рубить и ряды наклонных ряжей, был ему и такой урок. Сегодняшней ночью рубили простые ряжи. Данило до утра клал бревно за бревном, венец за венцом, и все думал, когда привезут бидон с чаем. Сейчас он думал, как бы скорее найти свата. Уж Иван-то Никитич, наверно, знает, что творится в Ольховице и в Шибанихе. Жива ли хозяйка? И как там сыновья живут — Пашка с Алешкой? Особенно хотелось Даниле узнать про Василья-матроса… Может, этот выручит. Попросит он Ворошилова, напишет бумагу, и Ворошилов пачинское подворье от всех налогов освободит, и все права семейству воротят…
Вспомнил Данило, как Васька явился в сельсовет к Веричеву и как следователь Скачков, на что звирь звирем, а и то в ту пору сгузал, отступил перед Даниловым сыном. Вроде тогда запретили торговлю мукой-то, а до того рожь продавалась по рублю за пуд. Как раз тогда ходил в народе разговор о войне, а ведь никакой войны не случилось. Нынче вон тоже гэпэушники каждый день твердят, что война на носу. Откуда знают? В те поры тоже твердили всем крещеным, справным и безлошадным, что вот-вот война. Народ запасал спички да соль. Хоть и пугали войной, а люди меж собой жили еще дружно. Гаврило, покойная головушка, отдавал кое-что на сохранение в бобыльский дом Гривеннику, и тот возвернул Гавриле все в сохранности. Бобыли и семейные еще мало-маля выручали друг дружку, да и сама власть еще так не собачилась. Тот же Веричев-председатель при всех ругал Гривенника голодранцем. «Гнилое ты, — говорит, — удушье, мешочные штаны, не вздумай вякать противу справных пахарей». И Шустову коммунисты говаривали, что «мы тебя не выдадим, всегда поддержим». Это после уж по-иному дело пошло. Тот же Веричев не заступился за Данила с Гаврилом ни единым словечком, и следователь Скачков писал в бумаге все, что ему вздумается… По милости Скачковых да Микуленков упекла власть Данила да Гаврила на Соловки. Там и сгинул Гаврилушко, Царство ему Небесное, а Данила Бог почему-то спас… Даже от комаров устоял, когда его почти голым, в одних портках, на три часа выставили «на комара»! Это случилось уже на Поповом острове…
А за что? Да ни за что! Не так поглядел, не так ступил…
И комаров одолел Данило Пачин, и вошам тифозным не уступил, зато нынче на канале товарищ Сольц установил хорошую льготу: полтора дня за день. Скоро, скоро должны Данила выпустить на свободу… Уж тогда-то он плюнет в ту сторону, где все Скачковы и все Микуленки с игнахами…
Бригадир оборвал пачинские мечты-воспоминания и во второй раз послал за скобами.
Данило Пачин ехал на своем чесоточном ребристом одре, и настроение у него повышалось, как он выражался, «по своему градусу». Этот градус повышался вместе с утренним повышением рабочего галдежа, суеты, ржания, крика «радивы» и матерного крика воров, дудения труб. Вон шустрый отказник бежит в ларек, а другой наверняка торопится за бутылкой к вольному самогонщику. Третий беспечно подпевает духовому оркестру. А эти стараются. Они выдувают песню «Интернационал», главным образом по утрам, на разводах. Но и после обеда дуют. Надоели они Даниле со своей интернационалкой. То ли дело свое-то.
И Данило легонько напевает «Шумел, горел». Лошаденка вострит ухо на Данилову «самодеятельность художества».
Шумел, горел пожар московский,
Дым расстилался по реке,
А на стенах вдали кремлевских
Стоял он в сером сертуке.
Зачем я шел к тебе, Россия…
Данило Пачин проезжал как раз мимо Френкеля, недвижно стоявшего над «кучей-малой», шевелившейся в котловане. Опираясь на трость, начальник строительства глядел на человеческий муравейник внизу. Он стоял и думал о чем-то. Он слышал Данилов напев, он знал и эту песню северных мужиков. Много всяких напевов он, Френкель, постиг в холодных соловецких соборах. Кажется, видал там и этого бородатого медведя. Кстати, что он везет? Впрочем, что-то везет… Кроме диабазных камней они возят тысячу всяких прочих грузов. Пусть едет и поет. Туркмены и другие нацмены тоже поют, что-то удручающе монотонное. Этот бормочет нечто осмысленное.
Нет, не с поникшею головой стоял над котлованом Нафталий Аронович Френкель! Отнюдь нет…
Он мог стоять так полчаса, сорок минут, а то и час. Стоять не двигаясь, опершись на трость и рассматривая эту жалкую массу неграмотных дикарей, которых необходимо либо привести в цивилизованный европейский вид, либо вообще сократить, точнее, уничтожить. Он глядел на них и думал о их будущем. На Соловках он был таким же как они, теперь тысячи, миллионы этих жалких существ послушны ему, Нафталию Ароновичу Френкелю. Они сделают то, что он прикажет. Одно движение трости может изменить вид этого вонючего, мокрого, облепленного иольдиевой глиной мужицкого муравейника. Когда же, наконец, уймется этот дождь? Планы строительства опять затрещали по швам. Число отказников опять выросло, а нормы выполняют одни кулаки… На каэрах и урках далеко не уедешь. Москва же научилась штурмовать Медвежью гору лишь с помощью телеграфа…
Что там опять за пробка? Почему образовался тромб? Тачки перестали двигаться не только вверх, но и вниз. Подводы с грабарками движутся, а тачки стоят. Где Вяземский?
Нафталию Френкелю достаточно было лишь тихо назвать эту фамилию. По муравейнику, по невидимым нервам стройки беззвучно прошло его требование: инженеру Вяземскому срочно к начальнику строительства.
Промокло даже кожаное пальто и промокает фуражка с кровавым пятном звездочки, стала мягкой, как блин. На тонких усах капли дождя, на тонких губах то ли добрая улыбка, то ли ненависть и презрение к миру. В остром бритвенном взгляде ядовитый волевой сгусток, до костей пронизывающий собеседника, как в декабре пронизывают Медвежью гору ветры с Ледовитого океана.
Френкель говорит негромко и тростью показывает на больное место в котловане:
— Что там у вас?
— То же, что и у вас, товарищ начальник строительства… — грубит нервный Вяземский. — Диабаз почему-то имеет свойство катиться обратно вниз и давить рабочих… В гору ехать не хочет. Череп раздавило в лепешку…
Тонкие усики разъехались в стороны, тонкие губы сжались еще презрительней, стали еще тоньше. Пронизывающий холодом взгляд переведен с Ореста Валерьяновича на котлован, где шевелится человеческий материал, похожий на карельскую иольдиеву глину, живую глину.
— Поберегите свой юмор для клубной работы! А пока немедленно изменить угол наклона. Вы уже поняли, Орест Валерьянович?
— Понял!
— Так чего же стоите?
— У меня заявление, товарищ начальник строительства.
— Устное или письменное?
— Письменное!
— Отдайте его Раппопорту. Он изучит его как собственную кардиограмму.
— Я прошу перевести меня на прежний участок, Нафталий Аронович! — переходя на имя-отчество, не уступает Вяземский. Он даже не смущается присутствием Лузина и прочих сопровождающих.
Френкель щурится еще презрительнее и наконец сдвигается с места, откуда он сорок минут рассматривал котлован. Левой рукой он опирается на трость, правой берет Вяземского за локоть. Отводит инженера метров на пять в сторону и тихо произносит:
— Если летний план будет сделан вами именно на этом участке, Орест Валерьянович, я постараюсь сделать вам льготу. С вас снимут судимость. Постарайтесь ликвидировать тромб.
Инженер Вяземский, потомок древнего дворянского рода, дружившего когда-то с царями и самим Александром Пушкиным, слегка ошарашен. Но это состояние у него быстро проходит. Он думает, какой тромб имеет в виду Френкель: или сегодняшний или июльский. Тромбы образуются все лето. В любом случае надо быстро убрать погибшего, затем убрать деревянные настилы и срыть грунт, чтобы понизить угол наклона.
— Что там произошло в бараке? — на ходу спрашивает Вяземский Лузина.
Степан Иванович рассказывал, пока спускались в котлован:
— Блатные играли в карты всю ночь. Под утро они подрались… Валаамский попик в прямом смысле поставил голову на плаху, но Буня рубить струсил… Авторитет Буни среди отказников сразу исчез, вам, Орест Валерьянович, надо срочно сменить старнадза в этом бараке…
— Знаю… Берите полуторку и поезжайте за колесами вновь. Плавка, наверное, вот-вот…
