Василий Белов - Час шестый
— Я отрублю тебе голову и крест свалится сам! — рявкнул Буня. — Успеешь ты остричь до обеда свою вшивую гриву? А то наши плотнички паршиво топоры точат…
Уже никто не спал в бараке.
Ипполит в одних кальсонах спрыгнул с нар и крикнул:
— Кто самый хороший плотник? Дайте топор…
Среди воров кто-то хихикнул. Кто из них услужливо вытащил из-под нар «кулацкий» топор? Топорище было пегим от еловой серы. Послушник схватил топор, подскочил к толстому, но короткому березовому чурбаку, стоявшему около чугунной печки. На этом чурбаке дневальные щепали для растопки лучину, кололи сырые короткие чурки. Послушник сунул топор в руки старнада, затем встал на колени и положил голову на чурбак.
— Руби, гад! — тихо выдохнул Ипполит. — Ну? Чего ждешь? Все замерли. В тишине Ипполит начал читать молитву. Шепот жертвы хорошо различался в той страшной тишине гулаговского барака: «Царю Небесный, утешителю, душе истины, иже везде сый и все исполняли, сокровище благих жизни подателю… Прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны и спаси души наши. Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…»
Буня играл топором, зажатым в его медвежьей ручище. Он оглядел компанию и взметнул этот плотницкий инструмент под потолок бревенчатого барака. Скрипнул все еще крепкими после Услага зубами. И вдруг бессильно опустил вооруженную руку. Топор, брошенный на пол, звякнул о железную кочергу, лежавшую около печки.
Ворье сразу начало расходиться и устраиваться на своих местах. В эту же минуту лагерное радио громко объявило побудку.
За барачным окном, в тусклой белой ночи, с карельских неуютных небес, не переставая, сыпался мелкий дождь, почти осенний…
Отказники из числа воров и не подумали выходить на построение. Музыканты духового оркестра мокли под разверзшимися небесными хлябями. Кое-кто из них пробовал отсыревшие трубы. Изредка раздавались какие-то короткие звуки, похожие то на медвежье рычанье, то на козлячью неприятную фистулу. Но вот сонный дирижер махнул рукавицей-однорядкой, и музыканты проиграли мелодию «Интернационала». После переклички зазвучало подобие марша Павловского полка, и фаланга двинулась под дулами вохровских трехлинеек.
В это же время воры окончательно улеглись на отдых. Кое-кто даже спрыснул свои угри тройным одеколоном фирмы «ТЭЖЭ».
После развода Лузина вызвали к начальству. Оркестр заглох. Бригады без него ушли в котлован.
Инженер Вяземский ежился от дождя, прятался под крышу уже опустевшей конюшни.
— На мехбазу! Немедля… — приказал он Степану Ивановичу. — Пеняй на себя, если не привезешь колеса к тачкам.
— Кто будет фиксировать кубатуру?
… Но Вяземский, с головой накрывшись плащом, убежал под дождь. Он торопился на утреннюю летучку к Когану. Лузин тоже с головой укрылся уже промокшею телогрейкой и следом за Вяземским бегом пересек Повенчанку. Вода в реке поднялась от беспрерывных осадков. Комарье и во время дождя кусало немилосердно. До мастерских Лузин доехал на крыле попутной полуторки.
Заведующий мехбазой Руденко огрызнулся и не дал ни одного колеса:
— Плавки еще не было… — заявил он.
— Что передать Вяземскому?
— Скажи, что плавки еще не было! — Но Руденко смягчился. Ему был хорошо известен характер Вяземского:
— Самовар уже гудит! Значит, и блины будут. Испечем… Только к вечеру… А пока нет.
— Зато у тебя плакатов… вроде бы лишковато… — съязвил Степан Лузин.
— А это уж наше дело!
Руденко исчез, потому что в кузнице почему-то был остановлен паровой молот. Зав. мехбазой побежал в кузницу и сразу забыл про Лузина. Но Степан Иванович не отставал от него — и следом, следом. Когда молот опять зашипел паром, кузнецы опять начали ковать крепежные скобы для бесчисленных сосновых ряжей. Бородатый мужик пробовал подсоблять кузнецам. Он дожидался скоб. Скобы быстро теряли малиновый цвет, но остывали медленно. Мужик клещами кидал их в колоду с водой. Они шипели, как бы подражая паровому котлу, и затихали в колоде.
— А ты не Степан ли Иванович? — спросил мужик Лузина. — Вроде, личность похожая.
— Я-то Степан Иванович, а ты кто?
— А я Данило Пачин, из Ольховицы! Ну, я нонче заживу, узнаю от тебя все про все!..
И Данило бесцеремонно бросился обнимать Лузина. Степан Иванович тоже был рад земляку, но рассказать про Ольховицу ему было нечего. Он был арестован не в Ольховице, а в Вологде.
* * *Колес к новым тачкам Лузин так и не дождался, Даниле Пачину со скобами повезло больше. Еще горячими Данило погрузил их на подводу, сказал Степану Ивановичу адрес узла и номер своего барака, назвал фалангу и уехал. Лузин записал адрес узла и номер барака…
Лошадь у Данилы Пачина была худая, чесоточная, ребра четко обозначались на боках. Данило разговаривал с ней, как с человеком: — Вот, гледи, матушка, чего тут наворочено. Не приведи, Господь… Преисподняя да и только. А сколько тут мужиков погублено. Да и вашего брата, коней, нету счету… Хорошо, что хоронить успеваем. А вашего брата шкураем да варим. Татары едят и хвалят. Иди, иди, матушка, не становись. Полежишь вечером-то… А то мне попадет.
Так ворчал Данило Пачин, дивясь и глядя на человеческую кашу в котловане. Она шевелилась и была очень похожа на развороченный медведем муравейник. И правда, какая-то преисподняя…
У лошади подгибались ноги. Кличку Данило не знал, а может, у нее и вовсе не было имени. В отличие от тысяч таких доходяг, которых шкурали и варили татары, жили на стройке и добротные битюги, за которыми ухаживали ветеринары и конюхи. Перековка таких лошадей не коснулась…
Данило вспомнил Гаврилу и перекрестился… «Царство тебе небесное, Гаврилушко! Хороший ты был кузнец, добро и коней ковал, а свою-то перековку не выстоял. Доконали тебя тифозные воши. Схоронили они тебя, воши-то, еще на Услаге. Лежишь, может, под Секир-горой, может, на отдельном острове, а вот Данило Пачин все еще тепётся. Который год, который месяц? Со счету сбился… Давно уж перекован. Чекисты вон из-под ружья выпустили, ходи, говорят, куды хошь. На канале бы можно терпеть, вошей нет вроде бы. Аж гнидобойню начальники учредили! Бань понастроено на каждом участке. Того больше красных углов и клубов. Много нарублено и бараков Данилой Пачиным, рубил на мох, ставил и рамы, сам, бывало, стеклил, и печи складывал. Воры жгут, а Данило опять рубит. Теперь вон поставили на ряжи…»
Котлован уходил далеко-далеко, земная глубокая рана кишела народом, склоны и дно сплошь в деревянных мостках из тесаных плах и пиленых досок. Мокрые маленькие человечки копошились внизу на трассе. Тысячи тачек, груженных какая грунтом, какая каменьем, ползли вверх по откосу. Люди толкали их по деревянным настилам. Спереди на тяжелых местах тачки подхватывали проворные крючники, разгружали возы на бровке. Порожние тачки быстро катились обратно. Скоро ли взрыв? Деревом устлана мокрая жижа, дерево везде и всюду. Камень, земная плоть, мокрые люди и дерево. Но вот весь этот муравейник поредел и стих. Народ вдруг побежал наверх кто куда. Торопливо бросали ломы, лопаты и тачки. Подводы исчезли. Раздался свисток…
Данило на всякий случай завел под уздцы свою лошаденку за чей-то повенецкий дом, который повыше. Раздался грохот. Крупные камни не долетели, но мелкие застучали по крышам. А хоть он и мелкий, а так может по темечку тюкнуть, что звон пойдет по всему телу и по мозгам.
«Бог спас, — подумал Данило, выезжая на дорогу из-за дома. — А хорош дом-то! Опушён и с подвалом. Воротца у подвала охрой крашены, видать, хозяин справный…»
Данило как стал бесконвойным, так и начал заглядывать к местным. Кому на досуге крылечко выпрямит, кому палисадник. Народ в Повенце такой же почти, как в Ольховице. С родины ни слуху ни духу. Писал письмо еще на Соловках, нет ответа. Писал и отсюда — шабаш! Или в живых никого нет, или письма доходят только до чекистских столов? Вот он, Данило, бесконвойный уже! Обещают льготы, ежели останется в ударниках. А льготы — значит отпустят скорее. Уже вербуют Данилу на Волго-Балтийский канал как льготника. Господь его не оставил. Начальники говорят, лагерь будет где-то около Москвы, под каким-то Дмитровом. Отсюда бы дай Бог выбраться. Не надо ему больше каналов…
Вон идет новый этап. Человек пятьсот, не меньше. Вохры густо, с боков и с обоих концов. Данило посторонился со своим скобяным товаром, лошадь остановил и глядит. Долго глядел. Идут и идут крещеные, привезены кто откуда. Со всей России собраны… Хотел уже дальше ехать, но остановился.
— Данило Семенович, сват! — услышал Данило и спрыгнул с грабарки. Побежал, догнал то место этапа, откуда окликнули.
Снова раздался голос:
— Сват, вроде ведь ты! Жив?
— Жив! Еще живой…
Данило не мог больше ничего сказать, конвоир (видать, свежий, не здешний) выставил ружье с вострым штыком:
