Чарльз Буковски - Хеб с ветчиной
— Ну, если бы это были мои похороны, я бы просто обязан был находиться на месте. Если же это была моя свадьба, то можно считать ее моими похоронами.
Я стал скор на язык.
— Милостивый государь, — отозвался мистер Гамильтон, — мы слушали песню Гилберта и Салливана в порядке изучения правильности произношения. Встаньте, пожалуйста.
Я поднялся.
— Будьте добры, спойте: Придвиньтесь ближе к своим конторкам и никогда не выходите в море… Все могут быть правителями Королевской Флотилии…
Я смутился.
— Ну же, не стесняйтесь!
Я быстро повторил текст и сел.
— Мистер Чинаски, я едва мог расслышать вас. Не могли бы вы спеть с большим энтузиазмом?
Я снова поднялся, наполнил легкие воздухом под завязку и заорал:
— ЕСЛИ ХОЧИТЕ СТАТЬ ПРАВИТИЛЕМ КАРАЛЕВСКОЙ ФЛАТИЛИИ, ПРИДВИНЬТЕСЯ БЛИЖИ К СВАИМ КАНТОР-КАМ И НИ ХАДИТЕ В МОРЕ!
У меня получилось задом наперед.
— Садитесь, пожалуйста, мистер Чинаски, — сказал мистер Гамильтон.
Я сел. Во всем этом был повинен Плешивый.
50
Занятия физкультурой у всех факультетов проходил в одно и то же время. Шкафчик Плешивого находился в одном ряду с моим. Я появился в раздевалке раньше всех. Дело в том, что у нас с Плешивым была одинаковая проблема — шерстяные брюки. Мы ненавидели шерсть, потому что она терзала наши ноги, но наши родители просто обожали наряжать нас в шерстяные брюки. Я нашел решение проблемы и по секрету поделился с Плешивым. Все, что от нас требовалось, это поддевать под брюки пижаму.
Я открыл свой шкафчик, быстро снял брюки и пижаму, которую потом затолкал вглубь верхнего отдела. Затем, когда в раздевалке стали появляться и другие ребята, я спокойно начал переодеваться в спортивную форму.
Из-за этих пижам мы с Плешивым попадали в курьезные истории. Но то, что произошло с Плешивым, достойно особого внимания.
Однажды вечером он гулял со своей подружкой, и они зашли потанцевать. В перерыве между танцами подружка спросила:
— Что это у тебя?
— Где?
— Вон что-то торчит из-под брючины.
— Что?
— Боже! Ты что, надеваешь под брюки пижаму?!
— Я? Ах, это… Да, я, должно быть, позабыл снять…
— Я ухожу!
На этом их отношения оборвались.
В раздевалке было уже полно народу, когда появился Плешивый и открыл свой шкаф.
— Как дела, чувак? — спросил я его.
— О, Хэнк, привет…
— Сегодня в семь утра у меня был Английский. Достойное начало дня. Только оно должно называться Музыкальная Аттестация.
— Ах да — Гамильтон. Я слыхал про него. Хи-хи-хи…
Ему было смешно. Я подошел к смехачу.
Плешивый уже расстегнул брюки, и я одним рывком спустил их до колен, обнажив белые в зеленую полоску пижаму. Он попытался натянуть брюки, но не хватило силенок.
— ЭЙ, РЕБЯТА, СМОТРИТЕ! БЛЯХА-МУХА, СРЕДИ НАС ПАРЕНЬ В ПИЖАМЕ!
Плешивый отчаянно боролся. Его лицо сделалось пунцовым. Вокруг нас стали собираться студенты. И я сделал еще хуже, я спустил с него пижаму.
— А ЗАГЛЯНИТЕ СЮДА! КРОМЕ ТОГО, ЧТО ЭТОТ ПРИДУРОК ЛЫСЫЙ, У НЕГО ЕЩЕ И ЧЛЕН РАЗМЕРОМ С ПРЫЩ! ЧТО ЖЕ ОН БУДЕТ ДЕЛАТЬ, КОГДА БАБА РАЗДВИНЕТ ПЕРЕД НИМ НОГИ?
Переодевавшийся по соседству крупный парень сказал:
— Чинаски, а ты вправду козел!
— Да, — подтвердили двое других парней.
— Точно, дерьмо! — присоединились еще голоса.
Плешивый натянул брюки. Я позволил ему. Потому что он разревелся.
— А Чинаски тоже одевает пижаму! — завопил он, оглядывая собравшихся. — Он сам научил меня! Посмотрите в его шкафчике, посмотрите! — с этими воплями он подскочил к моему шкафчику, распахнул дверцу и выбросил всю одежду. Пижамы среди нее не было.
— Он спрятал ее! Я знаю, он где-то спрятал ее!
Я поднял с пола одежду, повесил ее в шкаф и пошел на перекличку. Встав во второй ряд, я сделал несколько низких приседаний. Рядом со мной встал другой здоровяк. Я слышал его имя — Шалом Студальски.
— Чинаски, — сказал он мне, — ты козел.
— Не заводи меня, мужик. Я чересчур нервный.
— А если я хочу завести тебя?
— Смотри, не пожалей потом, толстяк.
— Знаешь местечко между корпусом биологии и теннисными кортами?
— Ну, видел.
— Встретимся там после физкультуры.
— Обязательно.
В назначенном месте я не появился. Сразу после физкультуры рванул на трамвае в Першинг-сквер, задвинув оставшиеся занятия. Я уселся на скамейку и стал ждать. Прошло довольно много времени. Наконец, нашлись Истинный верующий и Прожженный атеист и затеяли спор. Оппоненты оказались слабоваты. Я пытался выступить как Агностик. Но моя агностика не спасла спор. Я покинул парк и спустился по 7-й на Бродвей. Это был центр города. Делать там тоже было нечего. Люди толпились у перекрестка, поджидая, когда сменится сигнал светофора, и они смогут перейти на другую сторону улицы. Вскоре я почувствовал зуд в ногах. Моя пижама осталась в верхнем отделении шкафа. Денек выдался на редкость вшивый от начала до конца. Я вскочил в трамвай «W» на ходу, уселся на заднее сиденье и покатил домой.
51
Только одного студента я встретил в городском колледже, который мне понравился. Это был Роберт Беккер. Он хотел стать писателем.
— Я изучу все, что касается писательства. Знаешь, это — как разобрать досконально, до последнего винтика, автомобиль, а потом заново его собрать.
— Звучит сурово, — сморщился я.
— Я справлюсь.
Беккер был где-то на дюйм пониже меня, но зато коренастей, крепче сложен, с мощными плечами и сильными ручищами.
— В детстве я сильно болел, — рассказывал он мне. — Вообще не мог двигаться. Целый год я валялся в кровати и мял в руках теннисные мячи. Только благодаря настырности я поднялся.
Беккер работал ночным посыльным. Ночью зарабатывал себе на жизнь, днем учился в колледже.
— Как ты нашел работу?
— По знакомству.
— Могу поспорить, что я тебя уделаю.
— Возможно, а возможно — и нет. Меня только писательство увлекает.
Мы сидели в беседке с видом на один из университетских газонов. Двое парней пристально разглядывали меня. Потом один заговорил:
— Эй, — обратился он ко мне, — можно спросить тебя кое о чем?
— Попробуй.
— Я помню тебя по начальной школе. Тогда ты был слабаком. А сейчас смотрю, ты крутой мужик. Что случилось с тобой?
— Не знаю.
— Стал циником?
— Возможно.
— И ты счастлив?
— Да.
— Тогда ты не циник, потому что циники не могут быть счастливыми!
Парни исполнили между собой водевильное рукопожатие с реверансом и, гогоча, убежали.
— Они тебя обидели, — сказал Беккер.
— Нет, слишком сильно старались, чтобы обидеть.
— А если серьезно, ты циник?
— Я неудачник. Был бы циником, чувствовал бы себя лучше.
Мы покинули беседку. Занятия кончились, и Беккер решил оставить книги в своем шкафу. Мы пошли в раздевалку, там он протянул мне пять-шесть отпечатанных листков.
— Прочитай. Это мой рассказ.
Мы перешли к моему шкафчику, и я передал Беккеру бумажный пакет.
— Врежь…
В пакете была бутылка портвейна.
Беккер отхлебнул и передал мне.
— Ты что, всегда держишь в шкафу пузырь?
— По возможности.
— Послушай, сегодня у меня свободная ночь. Не хочешь познакомиться с моими друзьями?
— Я не нахожу в людях ничего хорошего.
— Ну, люди разные бывают.
— Да? И где это? У тебя?
— Нет. Сейчас я черкну тебе, — и он написал мне адрес на клочке бумаги.
— Слышь, Беккер, а чем эти люди занимаются?
— Пьют.
Я положил клочок в карман.
Вечером после ужина я прочитал рассказ Беккера. Он был хорош, и во мне зашевелилась ревность. Речь там шла о том, как он ночью на своем велосипеде доставлял телеграмму одной красивой женщине. Описание было живым и чистым, с оттенком мягкой благопристойности. Чувствовалось влияние Томаса Вулфа, но Беккер так не стенал и не наигрывал, как это делал Вулф. Эмоции присутствовали, но они были выписаны не неоновыми буквищами. Да, Беккер умел писать, и получше меня.
Родители купили мне печатную машинку, и я настучал несколько рассказов, но они получились слишком горькими и очень небрежными. Нет, нельзя сказать, что они уж совсем были плохи, но все же складывалось впечатление, будто мои истории какие-то скудные, в них не было собственных живительных сил. Моя писанина была мрачнее Беккеровой и на порядок чуднее, но это не срабатывало. Ну, пара-тройка из написанных историй все же действовала на меня, да и то получалось так, что они лишь заводили в какие-то дебри вместо того, чтобы быть в них проводником. Беккер, несомненно, писал лучше. Может быть, мне заняться рисованием?
Я дождался, пока родители уснут. Отец всегда громко храпел. Услыхав сотрясение воздуха, я открыл окно и спустился в кусты. По ним я выбрался в соседний переулок и растворился в темноте улицы. По Лонгвуд я добрался до 21-й, свернул направо и по Вествью добрался до конечной остановки трамвая «W». Опустив жетон в кассу, я прошел на заднее сиденье и там закурил сигарету. Если друзья Беккера окажутся под стать его рассказу, то ночь предвещала быть просто замечательной.
